Опоенные смертью - Елена Сулима

Руки его казались музыкой. Губы!.. А… все ничто!…когда смерть так близка. Почему бы ни ухнуть на дно пропасти?.. Темно… Но лишь любовь способна успокоить, укачать, дать веру в то, что мы бессмертны. Но где она?.. В чем?..

Их командировка-путешествие, похожа была на побег от жизни в никуда. Алина потеряла чувство времени. После Лазурного берега она не могла понять — что есть сон, а что реальность. Тот ли Канн, Ницца не способные ужиться с ней и с Кириллом — это сон?… или колючая проволока, вышки — не менее известного ГУЛАГа?.. Несовместимые реальности… Несовместные… Как они могут ужиться в одном человеке?..

И не уживались. Алина чувствовала, что просто смотрит сны… а не живет уж…

Ничто не больно, не страшно до конца. Бессмысленно — как жизнь, бессовестно — как сон… А что она?.. Она лишь взгляд… потусторонний голос. И её не мучили, не волновали: ни тоска Кириллу, по дому, ни желание вернуться, ни отсутствие комфорта в этих далеких провинциях, по которым теперь шлялась она, изгнав саму себя из привычной жизни. Все, даже то, что было ещё лишь вчера — казалось далеким сном.

А за окошком грохотали поезда. Поселок сумрачно кряхтел перед всеобщей побудкой. И капала из крана ржавая вода, и было слышно, как китайской пыткой капли долбили сон гостиницы дощато-скрипучей, пропахшей потом, хлоркой, табаком "Беломорканала"…

И все казалось сном… Ничто не стоит ничего… Но жизнь!.. Она-то хоть чего-то стоит?!

— Здесь редко отправляют на расстрел. Раз в пол года. Но теперь смертную казнь отменили. Это будет последняя. — С трудом доходили до неё слова и отзывались гулким эхом:

"За что?.. Зачем так сложилась судьба, что мой путь и последний путь приговоренного к смерти пересеклись?.. Но ему приговор вынес суд, мне природа. И он о том не знает, что я, как и он стоит на шаг от той самой страшной черты… Никто не знает… Молчи! Молчи об этом всем своим пространством, спокойно мимикрируя под всех.

— Вы хотите спросить его?.. — снова доносится голос до слуха. Скрипучий, прокуренный мужской голос.

— О чем?..

— Пусть, пусть скажет вам последнее слово.

Она взглянула, на сопровождающего их офицера, но не заметила циничной усмешки соответствующей его тону, лишь мелькнул оттенок брезгливой жалостливости на статичном, словно маска, лице. Ничего он не чувствовал, произнося эти слова. Просто работая в данный момент, как экскурсовод, показывал очередной материал, для журналисткой работы — некий гвоздь программы, потому что ему приказали.

Впрочем, загорелая кожа лица Алины не выдавала истинного побледнения. Лицо её вообще ничего не отражало. Казалось, сонная кукла медленно произносит слова:

— Вас сейчас… — и язык не повернулся сказать — "расстреляют". Алина отступила, но Фома стоявший за спиной сделал шаг вперед, толкнув её, и некуда ей стало отступать.

— Последнее слово? — сиплый голос приговоренного… тусклый взгляд из подлобья… и усмешка… Покровительственная усмешка.

— Но… вы стольких убили, не жалея чужую жизнь… вам жалко… Жалко хотя бы себя?! — Спросила она тихо, но голос её сорвался.

— Нет.

— Но есть хоть что-то, что… что жалко вам в этой жизни?! Что?!

— Ничто никого не сдерживает, — ответил он ей, словно вовсе не слышал её вопроса, а сказал то, о чем давно и долго думал.

— Но как же тогда?..

— Только любовью… Только любовью и жив человек. Все остальное ничто.

Алина взглянула в его глаза, и кончились все слова.

— У тебя есть… была любимая? — вышел вперед из-за плеча Алины Фома, возбужденный возможностью уловить хоть какую-то зацепку для создания в последствии некой сентиментальной фотодрамы влюбленного убийцы. Въедливым прищуром он разглядывал его лицо.

В ответ расстрельный, блеклый и бледный, человек без возраста, человек за минуту до смерти, вгляделся в него и слабо улыбнулся, как на несмышленыша:

— Нет у меня никого. Ты не понял — просто любовью. ЛЮ-БОВЬЮ жив человек.

И ушел под конвоем за черную дверь.

Фома отстранил того, кто должен был пустить в него пулю и приставил к глазку двери фотообъектив. Щелчок… еще, еще…

Лишь проявив пленку, разглядывая слайды, Фома заметил, как медленно из кадра в кадр оползает человек. Словно щелчок аппарата пронзил его пулей. "Быть может, он умер, не дождавшись расстрела, от разрыва сердца?" предположил Фома. Но ничего не сказал Алине про изменения в кадрах.

Последние слова осужденного взволновали его до усиленного сердцебиения. Разобравшись со слайдами, он выпил втихоря в пристанционной столовке.

— Вот это да… вот это человек!.. Каков момент!.. — вздыхал, увлеченный своими впечатлениями, уже пьяный Фома, ведомый под руку Алиной.

Алина смотрела в маленький квадратик коридорного окна сельской гостиницы, больше похожей не на гостиницу, а на простой бревенчатый барак, того же самого ГУЛАГа.

Поземка в тусклом свете фонарей, змеясь, кружила по расчищенной дорожке. А в небе звезды так пронзительно мерцали… И вся вселенная будто усмехалась равнодушно ничтожности любой из жизней. И Алина усмехнулась. И мельком, косо взглянула на еле бредущего Фому.

— Да ты поверхностная женщина, мадам! Ты слышала, как он говорил!

— Но что он такого сказал?.. "Только любовью…" — произнесла, и ей больше не смогла смотреть на него. Хриплого баса было достаточно. Словно он откуда-то оттуда, но не с ней. И стараясь не поворачиваться, машинально продолжала: — Да это каждая женщина знает уже изначально, и непонятно, почему для мужчин это звучит, как открытие. Вот если я скажу такое, а ты не услышишь!

— Ты… твои слова не имеют нужного веса, за тобой не стоит его опыт.

Алина почувствовала, как передернуло все её тело брезгливостью при только мысли о том, что была вообще возможна её близость с Фомой. И отшатнулась от него, чувствуя, что перечеркнула свои чувства к нему навсегда.

ОСТАЛОСЬ СТО ВОСЕМЬДЕСЯТ ДНЕЙ.

ГЛАВА 12

"И куда я несусь?.. Словно вправду несусь в некуда… И зачем мне все это?.. Не зачем. Не за что. Просто так. Просто так… просто так… вся человеческая жизнь, наверное, просто так… А я-то думала… А мне хотелось…"

Автобус старательно полз по глубокой снежной колее сибирского тракта. Она сидела у окна, кутаясь в свою старенькую, итальянскую длиннополую, малиновую дубленку, с кремовой опушкой из ламы за которую, казалось ей, не убьют в провинции. Дыхание мороза. Спертый запах тел, преющих под ватниками и дохами. А за окном — тайга. Невообразимые пространства Севера, где небо настолько нераздельно с серым горизонтом, что кажется, — нет границ между землей и небом, и не ясно: по небу ли едешь, по снегу… Молчание стволов сосновых…

Она ехала одна — Фома опять отказался ехать в женскую зону. Ехала не думая, что её ждет, куда. Ехала и мучилась сама собою: — "Что я делаю? Зачем я все так. Зачем во мне все вдруг заныло о любви?! Невыразимой… безысходной… Беспредметной… Разве я не была любима? Но почему любовь в реальности так же мучительна, как стремление к ней?.."

Боль сковала её грудь неожиданно. И потекла по ребрам вниз к спине… "Опять! Но почему так часто!.. Ведь уже отболело все позапрошлой ночью… он даже не догадался тогда, не догадался… не почувствовал… Он думал, что она мечется, как тигрица, от вожделения, от восторга страсти, от оргазма. А впрочем, все смешалось в ней тогда. Но это было тогда…" Сейчас же она почувствовала, что свалится с сиденья под ноги пассажирам и начнет просто выть, и кататься от боли. Господи, и зачем она не взяла лекарства! Что за тупое упрямство!.. Что за страсть — смотреть смерти в упор… Глаза в глаза… Хоть бы чуть-чуть оттянуть, пригасить эту боль! Сколько ещё ехать?.. Час?.. Нет, говорили — два. А за окном тянулось смертельное безмолвие, на темных лапах елей тяжелый снег… снег…

Она встала и на негнущихся ногах подошла к кабине водителя:

— Остановите, пожалуйста, автобус, — немеющими губами выдавила из себя.

— Пехом, что ль ворочаться будешь? — буркнул водитель, искоса посмотрев на пассажирку, явно не местного происхождения: — Почитай километров двадцать проехали.

— Остановите, мне надо, — повторила она.

— Да куды ж тебе надо-то милая, тута те не бульвары — округ тайга, вмешалась мелкая бабулька, плотно укутанная в серые пуховые платки, — Волки съедять.

И все пассажиры автобуса, как очнулись, заговорили разом. Кто вспоминал, как волки напали на пьяного лесника в прошлом году, кто говорил о том, что в деревнях они всех собак пожрали, "мелочь одна осталася" — та, что под поленницу втиснуться смогла.

— Да где ж это видно, чтобы такая дамочка, да в таких сапожках, по тайге-то хаживала? — гудел над нею дюжий мужик.

— А може ей в лагерь надо, сидит чай кто?

— Та до лесоповала ещё трястись да трястись.

— А може ей не на тот? Куды тебе? У нас округ лагеря.