Обитель - Прилепин Захар

Минуты через три Артём начал уставать.

– Много суетишься, – сказал Борис Лукьянович, по-прежнему стараясь находиться в обороне и предоставляя Артёму поработать самому.

Лагерники, работавшие на крыше, чтобы лучше видеть поединок, переползли поближе.

Понимая, что сил хватит ненадолго, Артём начал откровенно осаждать Бориса Лукьяновича – тот же двигался мягко, руки держал высоко у лица, призывно выглядывая в щель между мощными кистями…

“…Да как же тебя… – повторял Артём, – …да как же тебя достать… да как же… тебя бы…”

Потом воздух в грудной клетке Артёма исчез, и образовалось огромное душное облако, заполнившее разом все внутренности. Артём смотрел вокруг глазами, полными слёз, и, раскрыв рот, мучительно ждал, когда же ему наконец вздохнётся.

Он пропустил всего один, очень короткий и совершенно незаметный удар в солнечное сплетение.

Двое лагерников, смотревших бой, теперь смеялись, а Борис Лукьянович вообще куда-то пропал.

“Надо мной? – подумал Артём с медленной и душной тоскою. – Неужели я так смешон?..”

Он нашёл в себе силы чуть разогнуться и посмотреть в сторону смеющихся. Нет, дело было не в нём, слава тебе… В тот момент, когда Артём пропустил удар, лагерник, сидевший на краю стены, не удержался и упал вниз прямо на десятника.

Борис Лукьянович сразу бросился к ним, испугавшись, что десятник задавлен… но всё обошлось.

Странным образом вместе с воздухом к Артёму возвращался и слух – десятник страшно матерился, – и почему-то обоняние: пахло свежеструганой доской, а раньше и не заметил, – и даже рассудок: он вдруг понял, что Борис Лукьянович, отвлёкшись на падение лагерника, не заметил, в каком плачевном состоянии находился Артём, прямо-таки убитый в грудь.

– У вас что на виске? – спросил Борис Лукьянович, вернувшись; дыхание у него даже не сбилось. – Шрам? Недавний? Ну, ничего, подживёт за полтора месяца. Я старался не бить туда.

“Ты вообще старался не бить”, – благодарно подумал Артём.

Борис Лукьянович сбросил рукавицы, снял варежки, махнул другим кандидатам: пойдёмте теперь вы.

– А мне? – спросил Артём, поспешно сдирая с себя потные варежки и всё ещё не находя воздуха в достаточном количестве. – А что я?.. Можно я с вами пока побуду?

– Отчего же “пока”, мы вас берём, – бросил Борис Лукьянович, выходя на улицу. – Придётся, конечно, поднатаскать, – добавил он, оглянувшись: – Природные навыки есть, а профессиональных умений – чуть меньше.

“«Чуть меньше» он сказал в том смысле, что вообще нет”, – сразу догадался Артём, несмотря на это понимание, в один миг ставший счастливым до такой степени, что ему ужасно захотелось выкинуть какое-нибудь нелепое коленце.

Десятник всё матерился и даже порывался драться, но упавший лагерник от греха подальше забрался снова наверх и там пережидал.

Артём поспешил было за всеми смотреть на бегуна или прыгуна, но вдруг вспомнил, какую он себе радость припас. Как знал!

Раздавая посылку, он так и не решился отдать шматок сала, горчицу и лимон. Какое б ни было у него состояние по возвращении из лазарета, сколько бы ни готовился он умереть, а на эти яства рука не поднялась: спрятал в пиджак.

Он уселся возле стены амбара, сплюнул раз длинную слюну, сплюнул два… и, глядя на солнце, начал кусать, яростно надрывая жёсткие волокна, сало и заедать его лимоном. Горчица раскрошилась в кармане, и Артём иногда залезал туда пальцами, возил рукой и облизывал потом всю эту горечь, и снова выжимал лимон в рот, и рвал сало зубами.

Смотрел всё это время вверх, в небо, щурился…

Как солнце себе выдавил в рот: кислое, сальное, горчичное.

– Жить будете в келье, – сказал Борис Лукьянович. – На занятия приходи́те сами, без десятника – десятников нет. Потом зарядка, и…

– А сегодня можно?

– Что?

– В келью?

– А когда же?

Артём даже не пошёл в двенадцатую за вещами: решил, что дождётся, когда Василий Петрович будет возвращаться со своего ягодного наряда, и попросит его принести.

Происходящее с ним нельзя было спугнуть.

Первые полчаса от Бориса Лукьяновича Артём не отходил ни на шаг: тот словно стал зароком его чудесного везения. Тем более что других двоих из двенадцатой Борис Лукьянович отправил обратно в роту: “Как только будет нужно – вас вызовут”, – сказал он, и ему эти дураки вроде бы поверили, зато Артём всё понял и поймал себя на том, что испытывает тихое и самодовольное злорадство: а меня взяли, а меня взяли!

Пока Борис Лукьянович осматривал амбар и долго, покусывая губы, пересчитывал записанных в его ведомости, Артём повисел на турнике, хотя никакого желания к тому сейчас не имел.

“Веду себя, как будто мне четырнадцать лет и я пытаюсь прикадрить девицу”, – думал Артём, дожидаясь, когда в проёме дверей мелькнёт Борис Лукьянович, чтобы с раскачки, рывком оседлать турник – он когда-то умел делать такую штуку.

Кисти вскоре заныли, просто висеть стало невозможно, пришлось оседлать турник, не дожидаясь внимания спортивного начальства.

“А ведь он такой же лагерник, как и я, – подумал Артём, спрыгивая с турника. – Как, интересно, ему доверили всё это…”

Руки пахли железом, салом и горчицей.

Пока Артём облизывался как кот – щёки приятно и сладостно горели от лимона и свиного сала, – едва не упустил Бориса Лукьяновича, направившегося по своим делам дальше.

При всей своей человеческой привлекательности Борис Лукьянович, кажется, был не очень разговорчив и минуты через три бросил быстрый и задумчивый взгляд на поспешающего следом Артёма.

“Он может подумать, что я стукач, и отправить меня обратно в роту”, – подумал Артём с таким отвратительным, удушливым страхом, какой не испытывал, кажется, даже от угроз Ксивы и Шафербекова.

Но куда было деваться?

Они остановились у входа в Троицкий собор, где располагалась уже знакомая Артёму тринадцатая рота. Борис Лукьянович, видимо, пришёл сюда в поиске очередных счастливцев: как раз подходило время обеда.

– Вы можете пообедать в своей роте, а после отправиться обживать новое жилище, – сказал Борис Лукьянович строго.

– А меня туда пустят? – спросил Артём.

– Чёрт, действительно, – ответил Борис Лукьянович и улыбнулся настолько мило, что Артём, если б поманили, так и бросился бы этому очкарику на шею, словно к обретённому старшему брату.

“Надо было оставить лимон и угостить его, идиот!” – выругался Артём.

Борис Лукьянович, переспросив фамилию, записал по слогам надиктованные данные в какую-то уже подписанную неразборчивым начальством бумагу – и передал Артёму: “Такого-то откомандировать в распоряжение… и обеспечить вышеуказанным…”

– Будет исполнено! – громко сказал Артём, принимая бумагу, хотя ему ничего не приказывали.

– Вы всё-таки пообедали бы! – крикнул Борис Лукьянович ему вслед. – И завтра, думаю, можно отоспаться, – на этих словах Артём оглянулся. – Много дел у меня! Надо набирать состав где-то!

Келья, доставшаяся Артёму, располагалась в бывшем Наместническом корпусе на втором этаже. Строгое, белое, с высокими окнами здание чем-то напомнило Артёму его гимназию.

Дневальный на посту прилежно пояснил, куда идти. Открыв дверь в свою келью, Артём увидел человека. Тот лежал на деревянной, грубо сколоченной, без белья кровати, положив под голову мешок с вещами. Внешний вид его наглядно свидетельствовал о том, что участвовать ни в каких соревнованиях он не может. В лучшем случае играл в детстве с мячом в компании кузин, хотя и то вряд ли.

Чуть замешкавшись, человек сел и воззрился на Артёма – скорей с раздражением, чем с испугом.

На ногах у него были огромные, тёплые не по сезону ботинки, словно он только что пришёл с улицы… но лицо при этом заспанное, а волосы всклокоченные.

– Вы кто? – спросил он неприветливо.

– Меня сюда определили жить, – осматривая келью – точно такую же, как у Мезерницкого, – сказал Артём, заодно приметив в руке у собеседника наполовину съеденную, нечищеную морковь.