Знамя девятого полка - Николай Мамин

Мыслей об опасности не было совсем, вероятно, их начисто вымывало из головы поминутно накрываемой холодной волной.

– Х-хорошо, чепчики-то мы не надели,– стуча зубами и упрямо не спуская глаз с берега, бормотал Иван,– а то смыло бы их с нас, чепчики-то, черт бы их. Ух какая колкая.

– Каскетки, а не чепчики…– также стуча и лязгая зубами и также серьезно и сосредоточенно поправил его Шмелев. Песчаный низкий берег был еще далеко, сажен сто, не меньше, а суша уже неожиданно толкнулась в ноги, еще даже неизвестно чья, собственно, земля: всегда ли принадлежавшая Суоми или только временно, на год, на два, захваченная врагом Советская Прибалтика, за которую еще предстояло драться и расколоть не один накрытый сталью со свастикой лоб.

Только ощутив под ногами землю, Иван почувствовал на себе тяжесть гранат, винтовки, намокшей одежды, пробкового нагрудника, надувной резиновой лодки и еще полудюжины десантных принадлежностей – и прямо в воду, еще доходящую ему до пояса, опустился на колени.

Берег безлюдной низкой косой подходил к беглецам вплотную.

– Да. Безусловно. Без лишнего бы словца виселица…– задумчиво повторил Иван, вглядываясь в сторону дымовой разметаемой ветром дорожки, оставленной «Ариадной» на мутном небе.– Эх, немец-немец, разве же это тылы? Прогоришь ты дымным пламенем с такими тылами.

– А ты его не жалей, Ваня. Главное, ни ему, ни нам с тобой выбирать-то не из чего…– растягивая в усмешке неповинующиеся посиневшие от холода губы, пошутил Шмелев,– и как они ни плохи, гитлеровы тылы, а придется нам по ним вояжик проделать, по этим по плохим тылам.– И, скинув из-за плеч винтовку, бросил ее на руку.-.Пошли, сынок.

Шурша стекающей с него ручьями водой, сам напряженно морщась от производимого им на каждом шагу шума, широкий, точно бочка, в парусиновых гранях пробкового нагрудника – вышел он на пустынную отмель, безлюдно и глухо растянувшуюся до самого горизонта.

29

Кто из норвежцев догадался взять на корабль эту портативную шлюпку, могущую уместиться даже в рюкзаке, они так и не узнали.

Положим, этот надувной резиновый таз, и в готовом к плаванию виде казавшийся чуть побольше баллона обычного грузовика, только по давней привычке к морской воде и можно было назвать шлюпкой. Но жизнь приходилось доверять ему.

Накачивали его по очереди мотоциклетным насосом. Искоса взглядывали на прибрежные кусты и, задыхаясь, снова налегали на хрипящий и чавкающий насос.

Залив туманно и плоско лежал перед ними серым полем ничейной воды. Надо было как можно скорее оторваться от опасного берега. А насос, казалось, совсем не забирает воздух и только трет и трет поршнем собственные стенки.

– Ну, отвалили! – довольно сказал наконец Шмелев и, толкая перед собой тугой и легкий поплавок надутой камеры, вошел в воду.

Финский берег, постепенно стираясь, словно заштриховываясь мелом, уходил все дальше за спину.

Спасительный туман принимал беглецов под свою широкую лохматую лапу. Казалось, он даже припахивал мокрой шерстью, как большой и добрый пес, растянувшийся над водой.

Вокруг было тихо, и чуть слышно позванивала меленькой волной Маркизова лужа; даже ветер был за беглецов – помогая веслам, он тянул с запада.

Гребли старательно, молча.

Вот уже втянулась в туман низкая кайма северного берега. Вокруг только приглушенно, шепотком, плескалась Маркизова лужа, пустая, ничейная вода.

Шмелев достал часы в целлулоидовом футляре– память Фридриха Бергстрема – и сокрушенно зашипел пропускаемым сквозь зубы воздухом: при такой скорости только к ночи они могли попасть в расположение номерных фортов.

…Можно было еще лет десять не бывать в этих краях и все же не ошибиться ни одним мысочком, ни одной бухточкой, угадать их не глазами – сердцем. Полосатая башенка маяка тоненько и мутно прочертилась на сизой, стертой туманом, едва угадывающейся полоске южного берега.

– Шепелев,– потеплевшим голосом сказал капитан-лейтенант.– Жив еще, старик? Ну, и мы живы. Здравствуй… Хорошая вещь – вода. Поди уследи за нею…

– Хорошая,– подтвердил Иван, и опять замолчали.

Лишь звенели струйки, стекая с коротеньких лопастей весел. Где-то, глубоко внизу, под прорезиненным брезентовым дном шлюпки, вероятно, покачивались на стальных минрепах рогатые шары мин заграждения, зарывшись в песок, черными свиньями лежали корпуса придонных магниток. Конечно, берег был заминирован.

Но мины не касались беглецов – резиновый таз сидел в воде всего на четверть метра.

К восходу солнца спасительный, белый, как дымовая завеса, туман еще гуще заклубился над заливом. Видимости не было совсем.

Сложив винтовки в самую корму, чтобы не мешало железо, Шмелев достал из кармана компас и положил его на дно перед собой.

– Прямо руль. Курс девяносто.

– Есть, прямо руль! Есть, курс девяносто!– четким голосом рулевого старшины повторил Иван и счастливо засмеялся. Все вокруг было привычным, прежним, только не хватало скорости эскадренного миноносца, и вода поэтому казалась стоячей, как в пруду.

Шмелев уже подсчитал, что каждый рывок весел подвигал их вперед самое большее фута на три. До западной стрелки Котлина было никак не меньше тридцати тысяч гребков. Но по сравнению с восемью месяцами Догне-фиорда это было не так-то уж и много.

– И-хать! Нава-лись! При-встань! – как можно дальше занося назад весла, приглушенно вскрикивал Иван, опять чувствуя, что он становится военным моряком своего флота.

– А «Мятежный», по-моему…– начал было он, чуть замедляя темп гребли.

– Не знаю. Греби. Греби, старшина. Видишь, туман разносит…– оборвал его Шмелев.

Белая ночь кончилась. Вокруг было обычное утро блокады.

Где-то далеко вверху, над Маркизовой лужей, вырывая из сумерек белой ночи, из редеющего тумана знакомый мир, вставало мутное солнце.

От мокрой одежды гребцов валил пар.

Шмелев вдруг перестал грести, глянул из-под ладони в заволокнутый темным туманом конус сходящихся берегов. Сказал решительно, хрипло:

– Он, «Краков»…– и шепотом поблагодарил судьбу: – Ну ж, спасибо тебе, старуха… Довелось-таки еще раз…

Далеко-далеко на востоке остров Котлин поднимался из воды залива плоским темным караваем, и, точно солонка, в самой его середине возвышалась раковина морского собора. Родная земля хлебом-солью встречала своих сыновей. Стало уже видно темные черточки фортов, перегородившие серое поле залива.

Белый маячок свечкой вспыхивал под низкими лучами утреннего солнца.

Еще одна островерхая башенка тонко и бело прочерчивалась чуть-чуть правее. Даже камни приветствовали пришельцев.

– Толбухин… Верхний Кронштадтский…– ласково, точно имена друзей, перебирал в памяти Шмелев.

На востоке небо было уже совсем знакомого, своего, ленинградского оттенка – точно в грозовых тучах, в копоти тысячи труб.

Далекий протяжный гром заворочался где-то в этих густых скоплениях чада, и, отвечая ему, глухо ухнуло побережье, нагнетено, издалека заныл воздух.

Под Ленинградом, под Стрельной, под обоими Петергофами, под Ораниенбаумом и дальше по берегу на запад гремела канонада, глухо и грозно вздыхал фронт. Там шла обычная разрушительная работа.

– Ну, Иван Корпев! Дожили-таки. Вот он, четвертый наш акт. Ишь, какое нам вступление дали, ка-акую увертюру играют…– бледный от радостного возбуждения, бормотал капитан-лейтенант.

В другой раз, наверное, давно бы уж отказало сердце, не выдержав сумасшедшей гребли. Сейчас сердце билось глухо и мерно.

Но, точно в самом воздухе, в спокойном течении событий что-то хрустнуло и сломалось – возле котлинского каравая сверкнула короткая молния, совершенно белая даже при дневном свете.

Шмелев успел только сказать: «Есть, слово Кронштадту», как тяжело громыхнуло, громово качнулся воздух, и высоко в небе застонало, заухало, удаляясь, высверливая пустоту.

Тяжелый, прессующий воздух вой пронесся где-то под самыми тучами, пеной вскипающими из-за горизонта, в разреженных слоях атмосферы и обрушился за Ораниенбаумом, за Иликами, на южном берегу залива.

Три темных столба встали у самого горизонта, рядом, словно три исполинских закопченных пальца,

– «Марат»-батюшка. Узнаю голосок,-удовлетворенно сказал Шмелев.– Ишь, сердечный, прямо из гавани садит. Побашенно. Кто-то там огоньком управляет?

Мощная октава Кронштадта четырежды колыхнула воздух.

Шмелев вдруг опустил весло.

– Ох, флот в голову шибанул. Скажи, Иван, ну не дурак ли я старый? Не спорь – дурак кадровый… Ух, разошлось сердце… Дай руку, слушай, как оно барабанит…– смущенно и счастливо смеясь, бормотал капитан-лейтенант.– Кронштадт-то, а? Огрызается? Есть еще порох-то в пороховницах!

– Там одной махорки на два года запас был, не говоря о прочем… Однако гребем-то мы что-то тихо, товарищ капитан-лейтенант,– теперь уже беспокойно напомнил Иван.