Я дрался на «Тигре». Немецкие танкисты рассказывают - Артем Драбкин

В ночь на 23 апреля маршем вышли к Халенбеку. Мне и моему отряду пулеметчиков выделили сарай. Грузовик мне было приказано обменять на легковушку.

Я заснул, но во второй половине дня меня растолкали. И на сей раз не офицер штаба корпуса, а мой младший братец. Он служил фельдфебелем в танковой армии. Разузнав от родителей, где я, он догонял меня от самого Финкенкруга. Его часть дислоцировалась в Вюнсдорфе, и он самовольно покинул ее и теперь зачислился в мою роту. Нам суждено было не расставаться до конца войны. В моем стрелковом взводе он стал 1-м номером пулемета.

Роту разбили на противотанковые группы, которые в ускоренном порядке проходили подготовку пехотинцев – стреляли из пулеметов, карабинов и фаустпатронов, отрабатывали навыки борьбы с танками. Во второй половине дня 24 апреля нас перебросили в Безендорф. Здесь мы с братом и еще одним фельдфебелем становимся на частную квартиру.

1 мая узнаем, что наш фюрер Адольф Гитлер пал на фронте плечом к плечу с своими солдатами, обороняя Берлин. Но уже скоро становится известно, что он покончил жизнь самоубийством в своем бункере. Наша рота с утра еще отрабатывала навыки атаки и занималась огневой подготовкой. Но вечером приказано выступить в район Гросс-Буххольца. Положение критическое. Мы в кольце врага. С севера и запада наседают американцы, а с юга и востока – русские. Нам остался участок километров 40 в поперечнике. Принимая во внимание создавшееся положение, наш командир батальона в половине девятого вечера 2 мая 1945 года на общем построении объявил о роспуске батальона. Отныне каждый сам за себя. Перед тем как разойтись, получили сухой паек, сигареты, шоколад, спиртное.

Мы с братом решаем пробиваться. Я – на Бамберг, он – на Тайфлинген. Сначала мы доехали на каком-то грузовике до Людвигслуста. В том же направлении тянулись нескончаемые колонны.

По дороге избавились от оружия и боеприпасов. Вдруг мы оказываемся лицом к лицу с американцами, которым немецкие солдаты сдавали еще остававшееся у них оружие. Нас пропустили, и мы пешком пошли дальше. Ночь выдалась довольно холодной, но мы ночевали под открытым небом. Утром 4 мая маршировали дальше до самого сборного лагеря вблизи Блекеде. На огромном лугу были разбиты палатки. Вообще американцам на нас в высшей степени было наплевать. Да и у нас провианта на пару дней еще хватит. Каждый поварничает для себя. С этого момента мы уже не знаем, что нас ждет. Вскоре я бежал. Потом меня опять поймали, посадили в лагерь, я оттуда опять сбежал. И последний раз меня поймали под Кобургом, это 60 километров севернее Бамберга. Отправили в демобилизационный лагерь. Там я получил легальные демобилизационные бумаги. Там еврейский офицер задал мне несколько вопросов, он спросил, кто я по вероисповеданию, какого я мнения об СС и какого я мнения о 20 июля. Как и сегодня, я тогда тоже не мог дать ясных ответов.

– Как вы восприняли капитуляцию, как поражение или как облегчение?

– Нелегко, но выхода уже не было. Все стало разваливаться. Приходили взаимоисключающие приказы. Мы были рады, что весь этот бардак закончился.

– Самоубийства при этом были?

– Да. Прежде всего, среди высших офицеров. Я лично знал генерала Декера [Karl Decker], который был командиром моего батальона. Он застрелился.

– Каким было отношение к ветеранам сразу после войны?

– Сначала отстраненным. Тут дело в немцах – они никаких солдат не любят. После войны нужно было начинать жизнь сначала, искать новые средства к существованию. Я приехал в Бамберг, потому что здесь жила жена. Мы еще во время войны договорились, что если что-то случится, если война будет проиграна, то она поедет с детьми из Вены сюда, в Бамберг, к ее родителям. Поэтому после капитуляции я уже в июне был дома. Моя квартира, все вещи остались в Вене. Я должен был начать с нуля с двумя детьми. И все же мы были рады, что война закончилась, что мы опять дома, это было освобождение.

Я пошел работать на железную дорогу механиком, ремонтировал локомотивы. После 10 лет работы я ушел с железной дороги. Мою службу солдатом мне засчитали как государственную службу, и я вернулся в Бундесвер. Там некоторые офицеры, которых я знал еще с войны, меня продвигали, я опять служил в танковых войсках.

– Где вы служили в Бундесвере?

– В армейском командовании в Мюнхене. Это то, что раньше называлось корпусом. Оно было ответственно за всю Баварию. Я занимался военными картами, их созданием, производством и распространением. Это была хорошая работа, мне она очень нравилась, хотя раньше я никогда этим не занимался.

– Бундесвер, когда он был создан в 1956 году, насколько он был похож на Вермахт?

– Все было совсем по-другому. Едва ли какие-то традиции Вермахта они переняли. Для многих Германия после войны была абсолютно новой страной, все, что было до того, было зачеркнуто. Практически все было начато по-новому.

– Ордена носили?

– Нет.

– А было разрешено?

– Да, без свастики. Но никто не носил. Никто не хотел носить переделанные ордена, без свастики. Мы говорили, что мы их в таком виде получили, почему мы их должны менять, только потому, что у нас неожиданно новое правительство? Сейчас нигде нельзя появляться в униформе Вермахта, только на наших встречах за закрытыми дверями. Я вам должен честно сказать, у немцев больше нет гордости. Все остальные народы еще имеют свою гордость и свои традиции. Мы уже дошли до того, что некоторые требуют, чтобы в национальный день памяти по погибшим были разрешены танцы, дискотеки.

– Война это самое важное событие в вашей жизни?

– Да, война оказала на нас огромное влияние. Вся наша молодость была разрушена.

– Как вы думаете, Бундесвер в 50-е или 60-е годы был в состоянии воевать с Советским Союзом?

– Нет. Вообще нет. Об этом нельзя даже думать. Но никто и не ждет, что здесь, в Европе, будет война. Мы-то, солдаты, точно воевать не хотели, сыты были войной по горло.

Примечания

1

Дело в том, что личное местоимение 1-го лица ед. числа – «ich» («я») – на берлинском диалекте звучит «ik» или «ike». – Прим. перев.

2

Рыцарский крест Железного креста был учрежден 1 сентября 1939 года. – Прим. ред.