Заповедный мир Митуричей-Хлебниковых - Мария Чегодаева

Роковой 1937-й год.

П.В.: «Эта зима была началом травли меня в печати и изгнания из учебных заведений…»[290]

Май: «Отец не любил жаловаться, и я не слышал, чтобы он с кем-то обсуждал и не знал, не подозревал, какие мрачные тучи сгущались над его головой. Уже опубликована была статья „Карлик и Солнце“ в газете „Советское искусство“. Поводом для этой статьи явился отцовский „трактат“ об искусстве, где, среди прочих крамольных по тому времени суждений, отец критиковал живопись Репина. В то время отец преподавал на „курсах повышения квалификации художников“ и для „обкатки“ стал читать свой „трактат“ студентам. По доносу „трактат“ попал в „инстанции“, и закружилось дело, которое чудом не кончилось арестом»[291].

«10 января 1937 г. Приказ № 51 по Институту повышения квалификации художников книги и графиков.

В первых числах декабря 1936 года дирекции института было сообщено, что преподаватель дисциплины рисунка отделения офорта художник Митурич П. В. в часы, отведенные ему для преподавания рисунка, занимается чтением перед группой своего трактата о живописи. Произведенным дирекцией расследованием факт чтения Митуричем на группе вышеуказанного трактата подтвердился, причем установлено, что прочитанный материал является по содержанию своему реакционно-идеалистическим.

Приказываю немедленно освободить художника Митурича П. В. от занимаемой должности»[292].

«В статье „Карлик и Солнце“, где под Солнцем подразумевался Репин, а злобным карликом был назван отец, он прямо обвинен был в „фашиствующем идеализме“»[293].

«Советское искусство» 11 марта 1937 г. Е. Вейсман. «Карлик и Солнце». «Жалкий карлик! В своем „космическом“ ослеплении и гневе он сначала хотел доплюнуть до солнца и погасить его отравленной слюной… В институте необходимо объяснить студентам истинный смысл этого произведения „чистейшей теории“, разъяснить, как от будто бы „невинных“ формалистических упражнений в теории и практике художник может прийти к позициям фашизма»[294].

П. Митурич — В. Молотову 17 апреля 1937 года.

«Председателю Совета Народных Комиссаров тов. Молотову для личного ознакомления.

Тов. Молотов, представляя на Ваше рассмотрение статью газеты „Советское искусство“ под названием „Карлик и Солнце“ Е. Вейсмана, я рад случаю познакомить Вас с вопросами, частично затронутыми в моем ответе на эту статью, с вопросами, которые волнуют художников…

После появления статьи Е. Вейсмана я снят отовсюду, даже со стен Третьяковки и лишен всякой аудитории для реабилитации.

В 1931 году я написал труд „О живописи“, где даю суровую оценку нашей „популярной“ живописи с точки зрения современных мировых достижений в этой области, чтобы освободить нашу молодую художественную общественность от сугубого провинциализма, чтобы указать кратчайший путь к конкретным достижениям в области живописи.

Эту работу я представлял в Наркомпрос для отзыва, думая там кого-нибудь расшевелить. По истечении 4-х месяцев получил рукопись обратно без отзыва. …Дальше я представил рукопись в ЦК ВКП(б), но труд скоро был возвращен без отзыва. С тех пор читали его с интересом критики, художники, писатели, но никто не усматривал политической враждебности в нем. И правильно, ибо там ее нет.

Я читал выдержки из труда слушателям Института повышения квалификации художников-графиков… Вдруг у старосты группы возникло подозрение. Это совпало с процессом троцкистов. Труд мой был направлен для „апробирования“ в Институт Красной профессуры, который дал резко отрицательный отзыв. После этого в институте произошло большое смятение, и меня обвинили в тайном протаскивании контрреволюционных идей…

Я протестовал как против отзыва института, так и против постановления института перед тов. Керженцевым, но ответом появилась предлагаемая тут статья Е. Вейсмана, в которой поддерживаются и „развиваются“ прежние обвинения.

Теперь эта статья служит материалом ряду выступлений и докладов для борьбы с моим влиянием.

П. Митурич.

Прилагаю при этом: вырезку со статьей Е. Вейсмана, мой ответ и рисунок „Хвалынский этюд“ (прошу Вас подписаться на нем в знак личного ознакомления Вашего со мной как художником и настоящим делом. П.М.»[295]

Ответа, естественно, не последовало.

Вот выдержки из «крамольного трактата» П. В. Митурича о живописи:

«Всякое механическое построение художественного образа — совершенно ненужное и даже вредное занятие.

Вредное потому, что оно мешает развивать силу мышления. Такие подпорки деморализуют ум и он соблазняется получить многое дешевым напряжением. Но как только стало ясно, что в искусстве богатое нагромождение форм ложно… а важнее показ напряжения душевных сил творца, его конкретное могущество, художник занялся чисткой фальшивых приемов и становится в натуральные, совершенно ясные позиции.

Русское искусство живописи на уровне мировых достижений художественной мысли очищается как от мусора механических подпорок, так и бутафории натурщиков и прочей костюмерии… Например, у Репина образ царевича „в убиении“ срисован с художника Менка… немца и тип его сохранен в картине. …Цель была — бить по нервам зрителя иллюзией кровавой бойни и истерией гримас лица»[296].

Травля не прекращалась. «Творчество». 1937, № 6. «Врагов народа, предателей родины разоблачать и уничтожать…», «Антисоветское выступление Митурича в Московском институте повышения квалификации графиков»[297]…

Прямой политический донос — верноподданнический призыв: «разоблачать и уничтожать» почти наверняка должен был привести к самым драматическим последствиям. В условиях 1937 года, и впрямь, только чудо спасло Петра Васильевича от репрессий, настигших его соседа по дому на Мясницкой Александра Древина, его друга художницу Веру Ермолаеву.

«Не любивший говорить на эту тему отец упомянул как-то о встречах со следователем, который на его счастье оказался вполне интеллигентным и кроме суждений художественных никакой политики в „Трактате“ не усмотрел. Но тень подозрения пала на всю его деятельность, включая его искусство.

Стараниями критиков, из реалиста он превратился в злостного формалиста»[298].

Родители не омрачали сознания двенадцатилетнего сына своими тревогами. Можно легко представить себе, что они пережили в эти дни! Но от Мая все было скрыто. У него шла своя жизнь, со своими волнениями и своими «чудесами».

Май: «Мы с другом Аликом выходили за пределы двора, в соседний чайный магазин, называвшийся у нас чаеуправление. И, купив кулек конфеток подешевле, бродили по улице… Разгуливая по окрестностям, мы мечтали. Мечтали о разном, но главным образом о детском велосипеде. У Алика был дядя Петя, инженер. И этот дядя Петя уехал в командировку в Америку. А по возвращении обещал привезти Алику американский детский велосипед. Велосипед этот виделся нам как некое сверкающее чудо. И я ожидал Аликов велосипед, наверное, с не меньшим нетерпением, чем сам Алик. Но время шло, а велосипеда, как и самого дяди Пети, все не было. И разговоры о дяде и велосипеде как-то увяли и кончились. Думаю, что по возвращении из Штатов дядя Петя был арестован. А родители, скрывая от Алика причины, запретили ему мечтать о велосипеде.

А вот у меня, и правда, случилось чудо. Однажды отец принес, подарил мне самокат. Но не такой, какие ребята строили сами из досок и подшипников. Блестящий никелем, с колесами на резиновых шинах, со звонком и тормозом, самокат этот к тому же легко разбирался, руль отделялся от подножки и его легко было уносить домой. Служил он мне несколько лет, ломался, чинился. И где он нашел такой? Явно заграничный и не новый — в комиссионном? На барахолке? А в магазинах появились воздушные ружья. Без больших надежд на новое чудо я все же стал намекать отцу, что очень уж хочется. И вдруг он пообещал, что когда исполнится мне 12 лет — будет ружье. И опять ожидание — теперь двенадцати лет. И действительно, у меня появилось ружье!

Уже дома все с увлечением стреляли в цель: и папа, и даже мама и, конечно, заходивший дядя Паша. Дядя Паша даже соорудил, принес мне мишень в виде скворечника. При попадании в цель величиной с монетку из скворечника выскакивал красный флажок. Но самое-то замечательное было впереди. Дела (материальные) у отца шли хорошо и на лето мы собирались в Крым! В Судак, в котором мама была еще с матерью и братом Виктором»[299].

П.В.: «Зимой нам повезло. Мне удалось иллюстрациями и другими прикладными занятиями заработать денег столько, что опять можно было на четыре летних месяца поехать с приятелями-учениками куда-нибудь и работать по станковой живописи, не думая о заработке. На этот раз Вера избрала Крым»[300].