Новый Мир. № 1, 2002 - Журнал «Новый мир»

На приисках у Вадима народ замечательный. Лица кирзовые, а души шелковые. Есть разговорчивые, но больше молчаливых. И от тех и других успел набраться — на месяцы вперед. В Хомолхо начало концерта долго откладывалось: столовая всех, естественно, не вместила, пришлось выставлять рамы из окон. Перед ним то и дело извинялись, а он одно отвечал, спокойно, без пафоса: «Эти люди нужны мне больше, чем я им».

Вторая поездка во Францию далась не без труда: сначала в ОВИРе выписали стандартный отказ, но посоветовали обжаловать решение в МВД, что и было сделано. Кажется, были еще и звонки «значительных лиц». В общем, начальник главного, союзного ОВИРа Обидин, вопреки фамилии своей, на письме Высоцкого начертал совсем не обидную резолюцию, попросив московское ведомство «внимательно рассмотреть просьбу заявителя». Отпустили, взыскав за визу 271 рубль.

В Париж прибыли самолетом, а через несколько дней — в Монреаль, где в самом разгаре Олимпийские игры. Остановились в доме Марининой подруги Дианы Дюфрен. Буквально в первый вечер натолкнулись в городе на двух знаменитых футболистов — Блохина и Буряка. В прошлом году Высоцкий выступил перед нашей сборной на подмосковной базе, после чего она выиграла какой-то товарищеский матч. На этот раз команда лавров не стяжала, и ребята явно подавлены. Привели их к себе, а когда они обмолвились, что у Буряка завтра день рождения, — с удовольствием напел им на кассету несколько вещей. Здесь, естественно, присутствует целая «группа поддержки» из советских эстрадных артистов. На следующий день Лев Лещенко пытается пригласить Высоцкого спеть перед матчем наших с немцами, но спортивный министр Павлов не позволяет.

Сделана запись на студии «RCA»: там и старые песни, и новые, в том числе «Купола» и «Разбойничья». Обещают выпустить диск. А после короткого знакомства с Нью-Йорком — вновь Париж и там основательная работа на студии «Le Chant du Monde», с ансамблем Константина Казанского. Уже не терпится подержать в руках свою полноценную, большую и твердую пластинку, а то советские гибкие «миньоны» смотрятся жалкой подачкой. Народ их, конечно, покупает, и даже журнал «Кругозор» с дыркой посередине, где две баллады из «Мак-Кинли» опубликованы, имеет хождение у коллекционеров, но конкурировать с сотнями тысяч самодельных магнитофонных записей эта мелочевка никак не может.

А еще позвонил эмигрант Миша Аллен, который пять-шесть лет назад опубликовал в здешних журналах свои переводы песен Высоцкого на английский язык. Здорово!

По прибытии в Москву Высоцкий относит в ОВИР бумагу с признанием в самовольном посещении Канады и США — в связи с работой жены в этих странах. Вроде бы никаких негативных последствий это не вызвало.

А девятого сентября Таганка отправляется в Югославию на десятый, юбилейный БИТЕФ — Белградский интернациональный театральный фестиваль. Привезли «Гамлета», «Десять дней» и «Зори здесь тихие». Югославию недаром считают страной не совсем социалистической: никакого бардака, культура организации — высочайшая. У нас бы всяких прихлебателей сотни три суетилось, а тут буквально несколько человек все устраивают, сочетая по нескольку функций: он и шофер, и администратор, и переводчик со всех языков. Прямо как мы по нескольку ролей в спектакле тащим. Играли то в Белграде, то в Загребе, то в Сараеве — тоже, наверное, не случайно: ведь когда артисты в поезде ночуют, им гостиница не нужна. Во всем мудрый расчет.

«Гамлет» занял первое место. Точнее, поделил его со спектаклем Питера Брука «Племя Ик» и с мюзиклом «Эйнштейн на пляже» американца Уилсона. Но первым все-таки при объявлении победителей был назван Любимов.

Потом две недели гастролей в Будапеште. Шефу стукнуло пятьдесят девять — Высоцкий с Бортником зачитали ему приветствие, заканчивающееся словами «Ваня. Вова». Коллективу, однако, не по душе и то, что два артиста так задружились, и то, что к престолу они оказались приближены. Почему Любимов с ними за обедом сидит, почему меня не в той же, что их, гостинице поселили, ну и так далее. «Царство Вовки и Бортняги» — кто-то уже прокомментировал злобно. Странное дело! Поговоришь с каждым по отдельности — не видно, где в нем эта злость. А когда они втихомолку злословят, то как будто выделяют из себя нечто липкое, и эта гадость людей между собой склеивает гораздо крепче, чем высокие цели и помыслы.

Дружественность — это не норма, не правило, как думали мы в юные годы, — это скорее исключение и редкая роскошь. Так почему бы не радоваться каждому просвету взаимной доброжелательности на общем фоне будничной, сумрачной вражды? Любимов сейчас потеплел к Высоцкому по одной простой, но неожиданной причине. Шеф вступил во вторую (или третью — историки разберутся) молодость — влюбился в мадьярку, переводчицу по имени Катарина. По слухам, она дочь здешнего правителя Яноша Кадара. Все таганцы насупились: а как же, мол, Целиковская и вообще моральный облик режиссера? И только Высоцкий по-мужски понял шефа, нуждающегося в поддержке. Дело даже не в советах по поводу ухаживания за иностранками, выбора ресторанов и прочего — это все скорее шутливый треп. «Она хороший человек» — вот главное, что было сказано, а большего и не надо. И ничего другого, кстати, влюбленному человеку не стоит говорить — что в пятьдесят девять лет, что в девятнадцать. Законы порядочности предельно просты, сложны только способы оправдания ее отсутствия.

Марина приехала сюда сниматься в фильме Марты Месарош «Их — двое». У нее тут главная роль, а по случаю приезда Высоцкого в сценарий добавили эпизод, где героиня встречается с неким мужчиной. Продолжительный поцелуй увенчал эту сцену.

Дмитрий Воденников

Ягодный дождь

Воденников Дмитрий Борисович родился в 1968 году. Закончил Московский Государственный педагогический институт. Автор трех книг стихов, лауреат сетевого литературного конкурса «Улов» (2001). В течение длительного времени работает на «Радио России», автор передачи «Своя колокольня», посвященной современной литературе. Живет в Москве.

Так вот во что — створожилась любовь:сначала ела, пела, говорила,потом, как рыба снулая, застыла,а раньше — как животное рвалось.А кто-нибудь — проснется поутру,как яблоня — в неистовом цветенье,с одним сплошным, цветным стихотвореньем,с огромным стихтворением — во рту.И мы — проснемся, на чужих руках,и быть желанными друг другу поклянемся,и — как влюбленные — в последний раз упремся —цветочным ржаньем — в собственных гробах.И я — проснусь, я все ж таки проснусь,цветным чудовищем, конем твоим железным,и даже там, где рваться бесполезно,я все равно — в который раз — рванусь.Как все, как все — неоспоримой кровью,как все — своих не зная берегов,сырой землею и земной любовью,как яблоня — набитый до краев.

За нестерпимый блеск чужого бытия,за кость мою, не ставшую сиренью,из силы — славы —слабости — забвенья,за вас за всех — я голосую: за.Так пусть же будет жизнь благословенна:как свежемытая рубашка — на ветру,как эта девочка — которая нетленна,как эти мальчики, которые — в цвету.Когда мы все — как школьники вставалив восторге, в дружбе, в бешенстве, в любви,мы тоже ничего не обещалии тоже дали больше, чем могли.Из всех смертей, от всех земных насилий,двумя подошвами, сведенными в одну,мы были — этим бешенством, мы — былисырой сиренью, прыгнувшей — в весну.О, знал бы я, как жизнь самозабвенновсей свежевымытой рубашкой на плацу,всей этой веткой — с переполненной сиренью,меня — за все это — ударит по лицу.Но я хочу, я требую — чтоб следомза мной, наевшимся, мной, благодарным, — шли,вы, сделавшие нас — своей победой,вы — даже не хлебнувшие — земли.Из всех смертей, от всех земных насилий,двумя подошвами, цветущими во тьму,одним неопытным, одним мужским усильемвы тоже, тоже — прыгнете — в весну.И пусть тогда — как все, нарядным тленомя стану сам — в сиреневом ряду,но эта девочка останется — нетленна,а эти мальчики — живыми — и в цвету.

Эти ягоды слаще, чем все поцелуи твои,и твои, и твои, и твои.Ну и хватит об этом,Дай мне ягоду эту — в твоей и моей крови.Слаще ягоды этой — поганой — на свете нету.Я с детства сладок был настолько, что меняот самого себя, как от вина, тошнило,а это — просто бог кусал меня,а это — просто жизнь со мной дружила.Уже — всей сладостью, всей горечью — тогдая понимал, что я никем не буду,а этой мелочью, снимаемой с куста,а этой формой самого куста,а этой ягодой блаженной — буду, буду.Цветочным грузом — в чьих-нибудь руках,отягощенный нежностью и силой,я утром просыпался в синяках,но это бог — жевал меня впотьмах,но это просто — жизнь меня любила.Так — в лихорадках каждого куста,обсыпанного розоватой сыпью,я узнавал и вспоминал себя:ты — заразил меня, ты — наказал меня,ты — этой мелочью бессмысленной — рассыпал.Я знаю, что я временно живу,но ради этих — белых, синих, алых,так мало давших сердцу и уму, —о нет, пожалуйста, не начинай сначала.Пусть эта книга, пусть — она — стоит,вся в горьких ягодах, вся в вмятинах уродства,смотри, смотри — она сейчас прольетсяпрощальным ливнем ягод и обид.О, дай же мне — таким же светлым днемвсей этой сладостью и горечью напиться,стать этой гущей ягод — а потомперевалиться на твою страницуцветочным ливнем, ягодным дождем.И больше — никогда — не повторится.Нигде — ни с кем — никак — не повторится,ни там, ни здесь,ни дальше — ни потом.Прощаясь — грубо, длительно, с любовьюНу что — опять?(в последний раз?) — цветком горячим в мыле,как лошадь загнанная, вздрагивать во сне? —да все всё поняли уже, всё — уяснили,а ты — всё о себе да о себе.Будь — навсегда — цветком горячим в мыле,будь — этой лошадью, запрыгнувшей в себя,тогда своей рукой,своей ладонью сильноймне легче будет вытянуть — тебя.Да, сладко жить, да, страшно жить, да, трудно,но ты зажмуришься:в прощальной синевесирень и яблоня, обнявшиеся крупно,как я, заступятся за младшего — в тебе.И родина придет с тобой прощаться,цветочным запахом нахлынув на тебя.Я столько раз не мог с земли подняться,что, разумеется, она уже — моя.Я говорю — а мне никто не верит,так сколько — остается —нам вдвоемеще стоять — в моем — тупом сиротстве,в благоуханном одиночестве — твоем?Прощаясь — грубо, с нежностью, с любовью,я не унижу, Господи, Тебяни этим «всё», ни этим «нет — довольно».Я — тот цветок, которому не больно.Я — эта лошадь, Господи, Твоя.Я обязательно оставлю все, как было,чтобы Тебе — в конце — на склоне дня —Тебе — твоей рукой,твоей ладонью — мыльной —сподручней было бы вытягивать — меня.И очень может быть —не письменным и устным —но, может быть, ты вытянешь менясовсем другим — не ярким и не вкусным,и все поверят мне, и все — простят меня.А может быть (при всем моем желанье),всем корнем — зацепившийся опять —я захлебнусь — своим прощальным ржаньем,я тоже — не умею — умирать.Но в этот краткий миг,за этот взрыв минутный(так одинок, что некому отдатьвсе прозвища, названья, клички, буквы) —я все скажу, что я хотел сказать.Спасибо, Господи, за яблоню — уверен:из всех стихотворений и людей(ну, за единственным, пожалуй, исключеньем) —меня никто не прижимал сильней.Зато — с другим рывком,в блаженном издыханье,все потеряв, что можно потерять:пол, имя, возраст, родину, сознанье, —я все — забыл, что я хотел сказать.И мне не нужно знать(но за какие муки,но за какие силы и слова!) —откуда — этот свет, летящий прямо в руки,весь этот свет — летящий прямо в руки,вся эта яблоня, вся эта — синева…

Георгий Хазагеров