Жизнь Кольцова - Владимир Кораблинов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Бакунин взялся было изложить Кольцову основные идеи книги, но его перебил Клюшников:
– А вы думаете, они сами разобрались во всей этой отвлеченной премудрости? Ведь это про кого-то из наших друзей сказано:
Перечитавши все тома,Он окривел и стал калека.Но понял, лишь сойдя с ума,Что сумасшедшие домаСуть назначенье человека!
Все рассмеялись. Станкевич повалился на диван и от смеха не мог вымолвить ни слова.
– Нет, правда, – задумался Кольцов. – Вот я читал «Литературные мечтания», – и там о великой вечной идее, об ее отражении во всем – это я очень понимаю и чувствую. А тут – заблудился. Одно вижу: все идет к богу, да только не к нашему, не к русскому. Вот оттого мне и трудно понять…
Он обвел всех светлым взглядом и смущенно улыбнулся.
– Милый вы мой! – Станкевич в изумлении уставился на него. – Да вы чудесно формулируете свое отношение к Фихте! Это же очень правильно: нерусский бог!
– И что же тогда и путать напрасно, – продолжал Кольцов, – что напрасно мудровать? Помните, Виссарион Григорьевич, в прошлый раз мы с вами на подворье о человеческих путях толковали? Так для чего же цельную книжку сочинять, коли человеческое-то назначенье в двух словах – живи для народа, и все отсюда и выйдет: и труд, и любовь, и искусство!
– Это очень верно, – согласился Белинский. – Там, где мысль укладывается в два слова, мы сами путаемся в многословии и других запутываем. Перед лицом единой и вечной идеи – единой мысли, единого бога…
– …и Фихте – песчинка! – докончил Клюшников.
6
Неделя, проведенная Кольцовым в Москве, промелькнула пестрой и шумной вереницей встреч, разговоров, зрелищ.
Мишенька Катков водил его по Москве, показывал достопримечательности и, впадая в менторский тон, много рассуждал об искусстве. Напускал на себя то мрачную задумчивость, то рассеянность, то напыщенную важность. Все это делало его смешным и забавляло Кольцова.
Однажды Боткин зазвал всех к себе. Он жил на Маросейке, в большом и удобном старом доме. Дом стоял в саду. Осыпанные пушистым снегом деревья заглядывали в окна. Внутри казалось тесно от тяжелой, грубоватой мебели, и хотя комнаты Васеньки Боткина выглядели по-европейски, все-таки надо всем обиходом властвовала купеческая старина.
Друзья шумно спорили. Белинский издевался над способностью Мишеля Бакунина превращать в философские отвлечения самые обыкновенные, простые вещи.
– Тебе дай волю, так ты и зубочистку свою возведешь в некую философскую систему!
Боткин, одетый по-домашнему, в цветной, вышитой бисером ермолке, расхаживал по комнатам, очень, видимо, довольный удачным импровизированным вечером.
Кольцову стало весело. В отчаянных, до хрипоты, спорах друзей, в их звонком хохоте, во всей этой молодой компании московских умников чувствовалось столько задора и удали, что ему и самому захотелось сказать что-нибудь задорное и удалое. Он присел возле заваленного рукописями и книгами письменного стола и поискал глазами бумаги. Кругом лежали исписанные листы и тетради, которые брать показалось неудобно. В корзине под столом валялся белый лист почтовой бумаги – начатое и брошенное письмо: под словами «милостивый государь Иван Андриянович» пестрели какие-то цифирные расчеты.
Алексей разгладил ладонью листок и принялся писать. Стих лился свободно, слова, как живые, соскакивали с кончика пера.
Через полчаса он присоединился к спорщикам.
– А я, господа, песенку сочинил, – сообщил, улыбаясь, и прочитал «Лихача-Кудрявича».
Честь и слава кудрям!Пусть их волос вьется,С ними все на светеЛовко удается!
– Эх, русская душа! – пришел в восторг Константин Аксаков. – Так ведь и рвется наружу!
За ужином было выпито.
После чего Боткин затеял катанье на тройках. Шумной ватагой ездили на Воробьевы горы. Там, в избушке лесника, варили жженку и смотрели на Москву, в лунном свете поблескивающую золотыми маковками сорока сороков. Лес стоял убранный инеем, как елецкими кружевами. Синие длинные тени на снегу переплетались со стволами сосен, в чаще молоденьких елочек краснело окошко лесниковой избы. Кетчер возился с шампанским, замораживал его, потом бегал искать в сугробах бутылки и, не находя, чертыхался на весь лес.
В другой раз Константин потащил всех к себе обедать. Кольцов немножко робел. Ему предстояло побывать в настоящем барском доме, где за обедом прислуживают лакеи и где, конечно, будут дамы и нужно что-то говорить самому и отвечать на вопросы совсем незнакомых людей.
Аксаковы жили в Москве по-деревенски, то есть большим домом со службами и сараями, огромным количеством дворни, шутов, приживалок, с бессчетными гостями, с русской баней в старом, запущенном саду и вообще со всей той бестолковой и шумной неразберихой, с какой жили богатые и хлебосольные помещики того времени. Константин провел гостей к себе наверх (он жил на антресолях). Из окошка была видна Смоленская площадь: базар, огромные весы для возов, клочья зелено-бурого сена на грязном снегу.
Следом на антресоли поднялся старик Аксаков. Он уже знал Кольцова и по его книге и по восторженным рассказам Константина. Так же, как и Константин, он обнял и по-русски расцеловал Кольцова и так хорошо и ласково поговорил с ним, что сразу улетучилась робость и даже обеденная церемония с ее незнакомым многолюдством уже не страшила.
За столом сидело не меньше тридцати человек, среди которых были знаменитый актер Щепкин, молодой художник Кирюша Горбунов и тот самый профессор Шевырев, который сомневался в подлинности Кольцова.
– Читал и знаю вас до знакомства и уже полюбил! – Щепкин мягко пожал руку Кольцова. – Слава богу, нашелся и у русских людей певец, не все же немцам-то…
– Вот, – указывая Шевыреву на Алексея, сказал Белинский, – вот, Степан Петрович, тот самый Кольцов… И, доложу я вам, нисколько не похож на мистификацию: самый реальный человек!
– Весьма приятно, – пробурчал Шевырев в бороду. – Экие вы шутники-с…
Старик Аксаков смеялся до слез, утирая их красным фуляром.
За обедом много говорили о новой комедии Гоголя. Сергей Тимофеич называл ее гениальной.
– Поскорее бы только ее заполучить! – Щепкин вкусно причмокнул. – У меня на этого подлейшего дурака-городничего зверский аппетит! Подумать только: настоящая, подлинная Россия на сцене – когда это бывало, господа? Велик Гоголь, но и мы-то с вами какие счастливчики, что рядом с ним живем!
7
В театре давали французскую оперу «Цампа, морской разбойник». Кольцов, никогда не видевший оперу, с нетерпением ждал поднятия занавеса.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
