Безвременье - Влас Дорошевич

И блеск этих брызг ослеплял больше, чем блеск всех звёзд.

— Знакомый знакомого знакомого знакомого…

Всё-таки от человека как будто пахнет нефтью.

Это был самый модный запах.

И чтоб иметь успех у дам, надо было душиться нефтяными остатками.

О, это время «фонтаниады».

В Петербурге ко мне зашёл один знакомый литератор:

— Хотите вместе писать пьесу?

— Идёт.

— Название «Мужчины от Кюба».

— Великолепно. Если увековечена «Дама от Максима», почему не увековечить «Мужчин от Кюба»? Это тоже тип.

— Ну, знаете, так как особенно-то серьёзно неудобно задевать, — напишем в форме фарса.

— В форме фарса, так в форме фарса. Напишем в форме фарса эту высокую комедию из русской жизни!

— Так что-нибудь лёгонькое! Qui pro quo[42]. Помещик, что ли. У него в деревне в саду фонтан. Говорит: «Надо, между прочим, купить трубы для фонтана». Услыхав знакомое слово, его спрашивают: «А у вас есть фонтан?» — «Есть». Отсюда путаница. Его принимают за владельца нефтяного фонтана.

— Садимся и пишем.

Мы сели.

Мой приятель написал:

«Действие I. Явление I. Вечер. Зал у Кюба. Полно. Кавалеры и дамы. Входит владелец фонтана…»

Я встал.

— Баста! Больше ничего написать нельзя!

— Как так?

— Все задавлены. Наивный вы человек! Вы пишете: «Входит владелец фонтана». И спрашиваете: «Что после этого происходит?» Что после этого может происходить? Ничего! Все кидаются. Столы летят кувырком, посуда вдребезги. Кавалеры, дамы, — всё давит друг друга. Что ж дальше? Этого не один театр не поставит!

Мой друг подумал:

— Вы правы. Действительно, так должно происходить, раз появился человек с фонтаном. Этого нельзя изобразить на сцене!

И пьеса не была написана во избежание давки на сцене.

Манташев был тем человеком, около которого люди давили друг друга:

— Фонтан!

И вдруг оказывается, что главный фонтан г. Манташева бил не где-то там на Кавказе, а у нас из кармана.

Г. Манташев открыл нефтеносный слой в наших тощих карманах и сверлил, сверлил, сверлил.

И мы этого не замечали.

И мы же ему кланялись!

Сверление нефтеносных дыр в наших карманах происходило при помощи бухгалтерии.

Я всегда боялся бухгалтерии.

В особенности с тех пор, как сам «отец бухгалтерии» г. Езерский[43] на одном из процессов на отчаянный вопрос прокурора:

— Да что же, наконец, такое, эта самая бухгалтерия? Наука или искусство?!

Подумал и ответил:

— Бухгалтерия, это — искусство!

Уж если сам отец так о дочери отзывается!

Когда мне приходится входить в банк или просто в крупное промышленное учреждение, — я иду спокойно.

Но только, проходя мимо бухгалтера, и невольно уклоняюсь на полшага в сторону.

Как в зверинце.

Вы мужественно проходите мимо запертых медведей. Хоть белых, хоть чёрных. Вам всё равно!

Пусть слон протягивает к вам хобот, вы даже протянете ему руку, если расстояние не менее двух сажен.

Вы даже оглянетесь на льва. Он прищурился и вы прищурились:

— В клетке. И не боюсь…

Но, проходя мимо полосатого бенгальского тигра, вы почему-то невольно делаете хоть четверть шага в сторону.

Хоть и в клетке!

Но ужасно неприятно, что имеется «такая гадость».

Директор банка! Очень милый господин. Если быть знакомым, можно выкурить всегда очень хорошую сигару.

Кассир. Мастодонт, который получает с соседа сто тысяч и выдаёт вам десять рублей с одним и тем же видом:

— А мне в высокой степени наплевать, отдаёшь ты или получаешь.

Клерк. Тоже славный малый. Разбитной, живой и франт. От него пахнет слегка увеселительным садом, загородным рестораном. Его можно спросить, прищурив один глаз:

— Какая «шансонетка» нынче больше в ходу?

И он всегда даст на этот счёт даже более точные сведения, чем относительно сегодняшнего курса.

Но бухгалтер!

Когда я прохожу мимо того отделения, над которым крупными золотыми буквами по чёрному фону написано:

— Бухгалтерия.

Я чувствую, как последняя рублёвая бумажка свёртывается у меня в кармане, словно береста на огне.

Не знаю, почему, но всякий раз, когда я вижу бухгалтера, погружённого в гроссбух, мне приходит в голову:

«Злой чечен ползёт на берег,Точит свой кинжал».

Что он сделает в области своего искусства при помощи ловкости и проворства рук с тем вкладом, который я сейчас внесу?

Может быть, окажется, что я окажусь должен банку сто тысяч рублей!

Напишет «nostro»[44], и конченный я человек.

— Бухгалтер всё может! — как воскликнул эксперт тоже в одном процессе,

Лучшая бухгалтерия — итальянская бухгалтерия. Как и кинжалы.

Я думаю, что её изобрёл предок Муссолино.

В бухгалтерии «точили».

«Единственно при помощи быстроты и ловкости рук» что-то откуда-то списывали, потом куда-то приписывали, затем на что-то отписывали.

А в результате публика потеряла, — одни говорят, десять, другие — пять, но всё-таки миллионов.

Пять или десять миллионов публикиных денег провалились в отверстие манташевского фонтана безо всякой надежды быть когда-нибудь выброшенными обратно.

Всё, что меня утешает в этом общественном несчастии, это — прыщ! Тот самый прыщ, который с таким достоинством рекомендовался:

— Знакомый знакомого г. Манташева!

Как он прыгает теперь, когда люди соскабливают с визитных карточек профессию:

— Знакомый Манташева.

— Ты что ж это? — спрашивает его моя Дездемона. — Теперь…

«Знакомый знакомого Манташева». Конечно, они давным-давно на ты.

— Женщина отдаёт тебе всё! Муж играет на Манташева. Проигрывает жалованье, своё, жалованье своих знакомых. Занимает деньги! Я проигрываю кольца, серьги, браслеты. Детские серебряные запонки и чайные ложечки, негодный ты человек! Ещё бы, в семье есть «знакомый знакомого Манташева». Через него мы знаем всё! А ты!

Вместо правды говорил мне бухгалтерию?! Бухгалтерию любимой женщине?!

Пари, что прыщ вывёртывается:

— Позволь, душечка! Решительно не понимаю, о чём ты говоришь! Душечка, ты путаешь! Это не я! Я говорил тебе про Индию, про Китай, про Сару Бернар. Когда же я говорил, что я знакомый знакомого Манташева?! Я?! Никогда! Это тот, высокий, дылда, неприятного такого вида… ну, этот… литератор, который за тобой ухаживал! Это он говорил, что он знакомый знакомого Манташева! Он!!! Ты нас спутала! Он должен был предупредить тебя! Он! Журналист! Это его обязанность! Он во всём виноват!

И я уверен, что дама, совершенно искренно считает меня источником всех несчастий.

— Журналист! И не предупредил! Какова гадость!

«Не с чего, так с бубней».

У нас принято ругать журналистов:

— Журналистика занимается пустяками и не предупреждает публику о серьёзных опасностях. На кой шут существуют эти люди!

Мы на скамье подсудимых по обвинению «в бездействии власти».

 Интервью

Он с любовью посмотрел на сигары, предложил одну мне, другую взял себе. Провёл ею у себя под носом, понюхал. Поднёс её к уху, слегка прижал пальцами, послушал хруск, как свёрнута. Достал из стола шести сортов машинки для отрезанья. Выбрал из них ту, которая пронзала сигару внутрь. Пронзил. Зажёг шведскую, деревянную, спичку, дал ей догореть до половины. С лёгким свистом пропустил несколько раз воздух чрез сигару. взад, вперёд, — продул её. И втянул струйку огня. Струйка синеватого дыма, дрожа, поднялась в воздухе. Регалия задымилась великолепно.

— Я живу, — сказал он, ещё раз взглянув на сигару, — в Сорренто. Вы знаете, что сказал Гёте про Неаполитанский залив? — «Здесь можно делать только одно: жить». Передо мной лазурный залив, дымится Везувий, белой полосой, словно пена прибоя, сверкает Неаполь. Неаполь! На который «надо взглянуть и умереть». А передо мной каждый завтрак метрдотель ставит стеклянную посуду, на которой написано: «Херсонская губерния. Столовое вино». И я каждое утро читаю «Новое Время». Очевидно, мне никогда не отвыкнуть от дурных привычек!

Он «комически» вздохнул:

— Будем говорить об этой неприятности.

Этот разговор происходил в Сорренто в «Imperial hôtel Tramontano».

«Довольно счастлив я в товарищах моих». То моим соседом по номеру был германский канцлер фон Бюлов, и не было возможности нанять лошадей, — все лошади были заняты под экстренную почту «исправляющего должность Бисмарка», то его место занял русский, один из «наших банковских дельцов». Faiseur[45] большого полёта.

Его имя?.. Но «к чему торопиться, — ведь и так жизнь несётся стрелой». Вы прочтёте его имя, и не раз в судебных отчётах. Но в своё время.

Канцлера я оставил в покое, но к «банкомёту» явился за интервью.

— Вы хотите знать моё мнение о харьковском процессе? — переспросил он и пожал плечами. — В этом мнении нет ничего экстраординарного. Этого и надо было ожидать! Ah! — даже вздохнул он на французский манер. — Отдавать банковских деятелей на суд гг. судей, это — всё равно, что отдавать труд химиков, ну, например, на суд астрономов. Не правда ли, выйдет чепуха? Это совсем другая специальность!