Похищение Европы - Евгений Водолазкин

Я посмотрел на Настю. Она сидела поджав губы, словно дала себе слово ничего не отвечать. Монолог Анри не доставлял ей удовольствия, и она этого не скрывала.

— Я вообще предпочитаю иметь дело с истиной, — продолжал Анри, то ли не обращая внимания на реакцию, то ли, наоборот, вдохновляясь ею. — Это мой принцип. Если угодно, предмет профессиональной гордости, который не имеет ничего общего ни с моралью, ни с высокими чувствами. Хочешь доказать свой профессионализм — работай с тем, что есть, ничего не выдумывай и не облегчай себе задачи. Я стараюсь не использовать фальшивых фактов.

— А что, кто-то использует? — спросил я.

— Сколько угодно! Если хотите знать, так была обоснована война в Заливе. Эту войну заказали моим братьям по оружию, агентству Hill&Knowlton… А принесите-ка нам водки, — обратился он к проходившему официанту. — Водки и квашеной капусты. Я угадал? — спросил он, обернувшись к Насте. — Так вот. Начали эти ребята неплохо, в некотором смысле даже научно. Они провели опрос, чтобы выяснить, что для среднестатистического американца является самым ужасным. Оказалось, что убийство детей. И что вы думаете? В американской прессе тут же появляется сообщение об убийстве иракскими солдатами трехсот двенадцати кувейтских младенцев. Не двухсот, не четырехсот, а именно трехсот двенадцати: точность прежде всего. Ужасные события были засвидетельствованы некой кувейтской дамой. Рассказывая о случившемся, она плакала мокрыми слезами.

Крайним зубцом вилки Анри зацепил на тарелке блестящий грибок и отправил его в рот. Он получал явное удовольствие от рассказа.

— Эта развесистая клюква обошла все американские газеты, она была показана на всех экранах. Зная тамошнюю психологию, можно не удивляться, что страну справедливых толстяков упаковали в течение одного дня. Вместо того чтобы бегать трусцой и сжигать лишние калории, все озаботились спасением детей Кувейта. Американский конгресс тут же дал добро на войну. Самое смешное, что это повлияло даже на Совет безопасности ООН. Когда же все бомбы были сброшены и эмоции немного улеглись, выяснилось, что ничего подобного в Кувейте не происходило и что все младенцы на месте. Дама, бившая себя пяткой в грудь, оказалась дочерью кувейтского посла в Вашингтоне. Она жила там безвыездно все последние годы.[17]

— Это чудовищно, — сказала Настя.

— Да, если не считать того, что эта война вытащила Америку из экономической рецессии. Нет для экономики лучшей промывки, чем небольшая война. Впрочем, относительно вранья вы правы, я этого тоже не люблю. Я предпочитаю создавать интерпретацию, а не событие. Выдумывать факты — это дешевка, низкий класс. Другое дело, что не всегда удается этого избежать.

— Почему? — спросил я.

— Да потому, что на необходимости фальсификации нередко настаивает заказчик. Или, скажем, он просто дает нам факты, которые впоследствии оказываются ложью.

Официант принес запотевший графин с водкой и три тарелки, где в квашеной капусте алели неизвестные мне ягоды. Расставив водочные стопки, официант налил каждому водки. К этому моменту мы съели и выпили невообразимое количество вкусных вещей, и мне казалось, что дальше есть невозможно. Когда же я увидел водку с капустой, я понял, как важно уметь пользоваться контрастом. Я не имел ничего против такого продолжения.

— Взять любимую вами Косовскую войну, — Анри поднял стопку. — Ваше здоровье! Вокруг нее масса неконтролируемого вранья, которое только портит дело. Когда выступает ваш министр обороны, — Анри задумчиво посмотрел на меня, — я выключаю звук. Уж не знаю, кто ему готовит всю эту дезу, но только от того, что он несет в интервью, уши сворачиваются в трубочку. Игра в футбол человеческими головами, поджаривание детей на вертеле… Я вот все думаю: не Хиллова ли это работа? Неужели его так впечатлили результаты американского опроса, что он не может остановиться? Но зачем тогда еще этот футбол? Вопиющая безвкусица, ниже уровня канализации. А вообще, это полное безобразие — такую серьезную вещь, как война, заказывать разным фирмам. В таких случаях все должно быть в одних руках.

Анри выразительно поднял руки, демонстрируя, как следует работать с войнами. Съехавшие рукава его пиджака обнаружили ломаные линии кистевых суставов и довольно густую растительность. Наполняя в очередной раз свою рюмку, он пролил водку на скатерть, и я понял, что наш собеседник уже сильно пьян. Его взгляд был подернут той же грустью, что и в начале вечера, но теперь эта грусть приобрела мутные, непроницаемые тона. Я тоже чувствовал тяжесть в голове и, удивляясь замедленным движениям Анри, понимал, что и сам опьянел не меньше.

— Я сказал ему недавно в Брюсселе: Рудольф, когда-нибудь вас поймают за руку, и вам будет стыдно.

Он низко опустил голову, но тут же поднял ее одним рывком.

— И что вы думаете? Через несколько дней после нашего разговора этот ненормальный демонстрирует всему миру фотографии, снятые якобы после резни, учиненной сербами. Эти фотографии агентство «Рейтер» опознает как свои и, не желая быть втянутым в примитивное надувательство, сообщает, что к описанному министром случаю эти фотографии не имеют никакого отношения.[18]

— Вы встречались с Шарпингом? — после небольшой паузы спросила Настя.

— С кем я только не встречался… Только не всякая встреча доставляет радость, понимаете? — Его глаза окончательно погасли. — Не является — как бы это выразиться? — праздником души. Именинами сердца, так сказать. Вот меня Олбрайт[19] спросила, не злоупотребляю ли я алкоголем. Она заварила всю эту кашу и теперь задает мне такие вопросы.

Анри откинулся на спинку стула и уставился в потолок.

— Зачем эта женщина носит короткие юбки? Ради всего святого — зачем?! Она что — Клаудиа Шиффер? — спросил Анри, обернувшись к Насте.

— Нет, она — не Клаудиа Шиффер, — спокойно ответила Настя.

— Вы правы. Единственное, что я могу делать, глядя на нее, — это злоупотреблять алкоголем. Но — довольно о грустном.

Он положил свою руку на мою.

— Мне очень важно, чтобы мы с вами сделали это интервью. Именно с вами.

Было очевидно, что он обращался только ко мне.

— Да почему же именно со мной?

— Видите ли, то, что говорят красивые люди, — вся грусть его немигающих глаз без малейшего стеснения струилась на меня, — очень красивые люди, — само по себе воспринимается как истина. Считайте, что вы — моя профессиональная находка.

Едва ощутимо он сжал мою руку.

— Можно, я вас поцелую?

— Я думаю, нам пора идти, — сказал я, освобождаясь от этого рукопожатия. — Мы бы хотели заплатить за себя.

Это было мужественное заявление. Думаю, что стоимость заказанного в тот вечер была сравнима с нашим парижским бюджетом. Я выложил на стол бумажник, с пьяным бесстрашием выводя нас с Настей из категории приглашенных. Настя одобрительно кивнула. Воспоминание о нашей решимости платить вызывает сейчас у меня улыбку: в тот момент в бумажнике оставались только немецкие марки, о чем мы с Настей совершенно забыли. Все франки, которые мы получили в валютном обмене, были уже потрачены. Скрестив Руки, Анри следил за происходящим без видимых эмоций.

— Это лишнее, мой друг. За все уже заплачено.

— Кем? — спросил я для чего-то.

— Кем? Дайте-ка вспомнить. Скорее всего, Северо-атлантическим альянсом. — Указательным пальцем он потер переносицу. — Шучу.

Я пожал плечами и встал, за мной последовала Настя. Анри продолжал сидеть все в той же позе — вжав голову и плечи, глядя на нас снизу вверх.

— До свидания…

Я произнес это неуверенно, почти вопросительно. Неторопливым движением Анри достал из кармана визитную карточку и протянул ее мне.

— Здесь мой парижский телефон. Позвоните.

Мы вышли в прохладную апрельскую ночь, которая всего лишь через час должна была превратиться в майскую. Я подставил пылающее лицо ночному ветру. Спускаясь по брусчатке какой-то узкой улочки, я споткнулся, и только Настина поддержка не позволила мне упасть. На мгновение меня удивила сила Настиных рук. Я обнял ее на манер раненого, и мы продолжали наш путь вниз. Мысль о ранении по мере нашего спуска материализовалась в виде общего недуга, обернулась тяжестью в животе и полным отсутствием сил. На смотровой площадке у фуникулера мне стало совсем плохо. Искрящаяся огнями панорама Парижа поплыла перед глазами, и меня начало рвать. Настя стояла, обхватив меня одной рукой, а другой держа за лоб. Из меня выливались все те яства, названий которых я так никогда и не узнал. Строгая очередность блюд — не говоря уже об их красоте — была безнадежно потеряна. Постепенно я почувствовал, что мой желудок пуст. Последние судороги не приносили ничего, кроме рези в животе. Тошнота исчезла, но я все еще не мог разогнуться, тупо глядя на свисавшие с подбородка гирлянды слюны. Настя достала бумажные носовые платки и аккуратно вытерла мне рот. Я подумал, что отныне буду ей отвратителен, но она, словно опровергая эту мысль, притянула мою голову к себе и ласково погладила.