Христос приземлился в Гродно (Евангелие от Иуды) - Владимир КОРОТКЕВИЧ

– Закрыл бы ты окно, Клеоник, – сказал брат Альбин. – Эти животные вытрясут из Каспара весь ритм, а из меня – остатки мысли.

– Я сегодня ночью тоже ввязался в это дело, – сообщил резчик. – И жалею об этом.

– Зачем жалеть? Покричали, попугали. Но неужели ты веришь в него?

– Я? Кем ты меня считаешь? Я так и сказал: «Жалко, люди…»

– Правильно, – оторвался от рукописи Бекеш. – Бог есть?

– Есть, – ответил Кристофич, а Клеоник молча склонил голову.

– Бог – Он есть, – объявил Бекеш. – Но кто сказал, что Его можно потрогать, схватить, связать, потащить в тюрьму?

– Христа же схватили, – возразил резчик.

– А я не думаю, что Христос был Богом, – улыбнулся Каспар. – По-моему, это был великий пророк, величайший из всех библейских. Потому его и обожествили. А может, и не пророк, а так, пришелец откуда-то из земли справедливости, лежащей за тёплым морем, про которую мы, бедные, ничего не знаем.

– Н-ну, – недоверчиво протянул Кристофич. – Почему же не назвался?

– А что бы он объяснил тёмному тому люду? Слово «справедливость»? Слово «равенство»? Слово «гуманизм»? Слово «правда»? Слово «познание»?.. Но обрати внимание, он нигде сам не называл себя Сыном Божьим, не хотел лгать, хотя и не запрещал ученикам «догадываться» об этом, ибо так они лучше понимали и так им было легче. И потом, почему он на кресте кричал: «Боже мой, почему Ты меня оставил?». Он же сам неотделимая частица Бога. А если догмат о тройственности неверен, если Он – частица Бога, как сын – частица отца, то почему он звал не отца, а чужого человека?

Брат Альбин потянул носом:

– Слушай, Каспар, сын мой, тебе не кажется, что здесь начинает смердеть?

– Чем?

– Близким костром, сын мой.

– Сюда они не достанут. Их власти здесь – маковое зерно.

– А через некоторое время у них будет вся власть. Мы слишком слабы, чтоб дать им по лапам. Доказательство этому – тот шабаш за окном… Страшное дело!

– Что ты думаешь о нём? – спросил Клеоник.

– Прохвост и самозванец, – безразлично ответил Альбин.

– И я это знал. Да только думал, что мы его именем тут почистим малость. А получается, они и имя прибрали себе, да нас же и в дурни. Теперь нелюдство это, изуверство отсюда и за сотню лет не выметешь. Слышите?

Они встали и подошли к окну. Внизу, на площади, мелко шевелились головы, время от времени возникал крик, ревели колокола. Прямо перед друзьями была стена замка, и это к ней тянула руки толпа.

– Боже! Благословен будь! Отец Ты наш!

Бекеш пожал плечами:

– Вы их морды видели? Это же что-то неимоверное. В переулке ночью испугаешься. И вот как слепцы… Ничего не видят… А понятно, что пророки с такими не бывают, те, что присылаются иногда на эту несчастную твердь… Чтобы хоть зёрнышко какой-то мысли оставить.

– Ну, я с ними кричать не буду, – проговорил брат Альбин. – Эта вера в сверхъестественное – дурость и невежество неистовое. А человек сей, ясное дело, плут, жулик, вор и обманщик. И придумало его ненасытное быдло… А я в их постулаты и догмы не верю. Не ходи ты рекой, не мочи ты… порток.

Люди под ними плыли и плыли к недалёкой церкви. И повсюду на их пути стояли монахи, потрясая чашами, в которых что-то позвякивало.

Клеоник внезапно заметил, что глаза Бекеша заблестели.

– Бедное ты… Несчастное ты быдло, народ мой, – произнес Каспар. – За какие такие грехи?!

В башенном покое стражи (двери из него выходили на забрала замковых стен) шла между тем великая, воистину «апостольская» пьянка. Большинство недавних бродяг были уже «еле можаху». Относительно трезвыми оставались трое: Раввуни, Братчик да ещё Гринь Болванович, который так и прилепился к новой компании. Висел на плече у Христа:

– А братишечка ты мой! А подумать только, какого славного человека чуть не сожгли! А Боже ты мой наисладчайший!.. Ну дай же ты бузю[95] старому грешному пастырю.

Братчик кривил рот.

– Не смотри ты на это свинство, – сочувственно сказал Каспару Клеоник. – Глянь, девок сколько… Красивые…

– Та? И вправду.

Неподалёку от них, чуть не у самых стен, стояла девушка лет семнадцати. Голубой с серебром «кораблик» рожками молодого месяца торчал над головой, а из-под него падала до самых колен толстенная золотистая коса.

Пухлый ротик приоткрыт, в чёрных с синевой глазах любопытство, ожидание и вдохновение: вся так и тянется к забралу, на котором сейчас никого нет. Ждёт. И чуть появится на забрале стражник – вздрагивают длинные ресницы. Видно, что обычно кожа на ней горит, но сейчас словно явления чудотворной иконы ждёт. На щеках прозрачный, лёгкий, идущий из глубины румянец; высокую грудь (хоть ты на неё полную чашу ставь) обтягивает синяя казнатка[96].

Ещё не совсем вошла в цвет, но ясно, что обещает.

– Ах, дьявол, – подивился Бекеш. – Кто такая?

– Мечника Полянки дочь. Ничего, зажиточные, состоятельные горожане.

– Да что мне в этом. Имя как?

– Анея. Подруга Фаустины моей.

– Ах какая… – Бекеш словно забыл обо всём. – Ах, Боже мой, красота невыразимая.

– А как бы я моложе был, так и я… – начал Кристофич.

– Так давай, дядька.

– Нет, брат, не те уж у коня зубы. Тут, брат, женись. А она меня маком напоит да из-под бока – к парням на посиделки. Я, по моим годам, всё больше вон к таким…

– А что, – молвил Клеоник. – А и ничего…

К воротам продирались сквозь толпу два человека. Женщина на муле, покрытом сетью из золотых нитей, и за ней, на вороном жеребце, кардинал Лотр.

– Смертоносная красота, – оценил Клеоник. – Я с неё Магдалину резал бы.

– Марина Кривиц, – бросил Бекеш. – Люди говорят: самодайка. А мне кажется, не может быть лживой такая красота. Пусть и дрянь баба, но жизнь-то какая?! И всё равно не верю, что дрянь.

– Ты, батька Альбин, не слишком зыркай, – ухмыльнулся резчик. – Лотр за блудни с нею на воротах повесит. И потом, это ж смертный грех, ты же монах, хотя и плохой.

– Нет, браток, в красоте смертного греха. Да и вообще, что такое плотский грех? – Он махнул рукой: – Нет в женских объятиях ничего греховного. Смотреть не грех – на то у человека глаза… Целовать не грех…

Молодые прыснули.

– Чего смеётесь? Правда. Если бы Богу угодно было монашество, Он бы уготовил для этого жребия людей с определённым изъяном. А раз этого нет, то, значит, всё шелуха.

Братчику надоели пьяные поцелуи Гриня, он отвязался от иерея, бросил ватагу и начал спускаться с гульбища, собираясь спрятаться где-нибудь в церковном притворе и подумать. Он внимал крикам толпы за стенами, воодушевлённым крикам, видел через бойницы, как плывёт в храм человеческая река, слышал звон денег на блюдах.