Колыбельная Аушвица. Мы перестаем существовать, когда не остается никого, кто нас любит - Марио Эскобар
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я вернулась в наш барак, где дети продолжали играть, и начала вырезать фигурки из бумаги. Перед мысленным взором у меня было улыбающееся лицо Иоганна, и мне хотелось верить, что он спасется от гибели, однажды найдет Блаза и вместе они восстановят нашу разрушенную семью.
В эти последние минуты я вспоминала утро в нашей квартире: запах настоящего кофе и волшебные минуты перед завтраком, когда все наслаждались сном под сенью моих крыльев. «Благословенная повседневность, пусть ничто не сломит тебя, ничто не ранит тебя, ничто не лишит тебя красоты и тех сладких образов, которые ты рисуешь в наших душах», – написала я в своем дневнике, прежде чем закрыть его, скорее всего навсегда.
Эпилог
Когда жизнь сильнее смерти…
Дописав эти строки, я закрыла дневник и несколько секунд не могла решить, как поступить с ним. Оставить ли здесь, на столе или взять с собой… Нет, все же пусть останется.
«Фрау Ханнеманн, Хелен».
Я вздрогнула от неожиданности: занятая своими мыслями, я не услышала, как в барак зашла Элизабет.
«Послушайте меня, пожалуйста, внимательно, – она говорила очень тихо и то и дело оглядывалась на входную дверь. – Кажется, я могу вам помочь».
Я с недоумением посмотрела на нее: «Помочь? Но чем же? Как?..»
«Умоляю, не отказывайтесь сразу. Я знаю, вы честная, но, возможно, это – шанс выжить…»
«Господи! О чем вы?..»
«Выслушайте меня. У нас есть всего несколько минут, – Элизабет схватила мои руки, пытаясь успокоить меня, но ее саму трясло от волнения. – Я только что узнала, что в одну из машин сейчас грузится какое-то оборудование и она отправится в колонне грузовиков, но дальше выедет за ворота лагеря. Сейчас машина стоит за этим бараком».
Я все еще не понимала, для чего Элизабет говорит мне это.
«Я видела: там в кузове есть маленький выступ, а под ним ниша и кучи какого-то тряпья. Там можно спрятаться», – она выпалила это на одном дыхании.
«Вы предлагаете мне…»
«Я думаю, что надо попытаться вырваться отсюда».
Я смотрела на Элизабет как на умалишенную. Покинуть лагерь можно только одним способом – умереть своей смертью или погибнув в газовой камере. Об этом знали все.
«Нет времени на раздумье. Собирайте детей. – В этот момент к Элизабет вернулась ее решимость, и она твердо посмотрела мне в глаза. – Вы ничего не теряете, а только получите шанс спасти своих детей. Я дам вам знать, когда можно будет выходить»…
Мое сердце билось так сильно, что я боялась, что оно выдаст нас, сначала когда водитель закрывал борт грузовика, и когда охрана на воротах осматривает содержимое кузова, и даже когда мы проезжали через ворота. Спрятавшись за ящиками и накрывшись тряпьем, мы с детьми покидали это страшное место. Впереди была неопределенность, и, возможно, нас ждала мучительная смерть, но я была благодарна Богу за этот шанс.
…Я не могу сказать, сколько дней мы шли по лесу, шарахаясь от каждого шороха и сжимаясь в комок даже он неожиданного крика какой-то птицы. Дети уже даже не плакали от голода и усталости, а хрипели. Я поочередно несла на руках то Эмилию, то Эрнеста, а Отис помогал мне с Адалией. А потом наступила темнота…
В себя я пришла от того, что кто-то ударял меня по щеке:
«Kim jesteś?»[11]
Сквозь туман я разглядела лицо пожилого мужчины, который тряс меня за плечо:
Czy to wasze dzieci? Nie bój się, nie zrobię ci nic złego[12]…
Мне не хотелось погружаться в воспоминания. Правда, передо мной постоянно вспыхивали ощущения товарищества тех лет и разбитые мечты о наших идеалах. Но одновременно мне хотелось, чтобы это прошлое оставалось непотревоженным воспоминаниями.
Я бросил потрепанную школьную тетрадь на сиденье рядом с собой и закрыл глаза, пытаясь успокоить дыхание. Чтение отняло у меня силы, так, как если бы я слишком быстро поднялся на крутую гору. Чтение заняло у меня весь трансатлантический перелет, и я устал. Но безжалостная память не давала расслабиться, подкидывая отчетливые воспоминания о Хелене Ханнеманн. Образы хлестали глаза, как яростные и мстительные удары кнута. В тот вечер второго августа тысяча девятьсот сорок четвертого года я последний раз подошел к бараку, где располагался детский сад. Все-таки это была гениальная идея – детский сад в концентрационном лагере! Пусть попробуют обвинить нас в том, что мы не заботились о детях, даже в таких условиях. Сносные условия, еда, игрушки, чистые постели, нянечки, преподаватели… Конечно, это против моих правил, но я решил дать одной из них еще один шанс. Убедить, что ей – арийке – не место в этом цыганском племени.
В лагере царила почти гробовая тишина, лишь изредка нарушаемая лаем собак. Я приоткрыл дверь и вдруг услышал, как кто-то поет. Через секунду я узнал голос Хелен Ханнеманн. И песню тоже узнал: так в детстве меня убаюкивала мама. Колыбельная? В лагере? Определенно она потеряла разум. Ну что ж, тем лучше. Не заходя в барак, я прошел мимо.
А буквально через полчаса и весь цыганский лагерь превратился в сумасшедший дом, полный криков и мольбы. Мои люди раздавали цыганам хлеб и колбасу, чтобы убедить их в наших благих намерениях и в том, что мы перевозим их в другой лагерь. Но, похоже, никто из заключенных в это уже не верил.
К тому времени, когда грузовики подъехали к воротам и повернули к крематорию, крики стихли, а стенания уступили место безмолвию смерти.
На Аушвиц снова опустилась тишина.
Эпилог
…иногда реальность бывает жестока
Мне не хотелось погружаться в воспоминания. Правда, передо мной постоянно вспыхивали ощущения товарищества тех лет и разбитые мечты о наших идеалах. Но одновременно мне хотелось, чтобы это прошлое оставалось не потревоженным воспоминаниями.
Я бросил потрепанную школьную тетрадь на сиденье рядом с собой и закрыл глаза, пытаясь успокоить дыхание. Чтение отняло у меня силы, так, как если бы я слишком быстро поднялся на крутую гору. Чтение заняло у меня весь трансатлантический перелет, и я устал. Но безжалостная память не давала расслабиться,
