Пловец (сборник) - Александр Иличевский

В этом отпавшем от мира водном лабиринте, перемежаемом то плавнями, то степными, то лесистыми островами, пространство казалось сгустившимся до существенности отдельной вселенной. Здесь, то попадая в ловушки заросших чилимом проток, то отбрасываясь назад сильным встречным течением, можно было месяц петлять в пределах лишь нескольких квадратных сантиметров карты.

Нас было четверо; увлеченные каникулярным роздыхом, беззаботностью и рыбной ловлей, мы никуда не спешили. Все уже свыклись, что и в этом году нам моря не видать.

Один я все пробовал воду на вкус — не стала ли солоновата. Образ Персии — тревожная близость потустороннего мира солнечных призраков и неясных наслаждений — представал предо мной, когда ночью я выходил из палатки и голова моя плыла среди звезд.

В каждом раскате я предчувствовал свободный ход взморья, крутую зыбь. Волна заламывала нос байдары, каркас скрипел и трещал, брызги горечью хлестали по губам, и весло на слете черпало воздух. Но скоро нас вновь обнимала стена зарослей, и мы снова шли вдоль, рыща вход в верную протоку.

Все шло своим чередом. Мы всласть загорали на широких отмелевых косах, испещренных заливными ямами, бухточками; объедались арбузами и помидорами, которыми затоваривались на встречных фермах.

На отмелях царило солнце. Черепахи плавали в нагретых ямах. Черепашата скусывали с панциря мамаши нити водорослей. Мы ловили песочных ужей и кормили их мальками, которых сцеживали из тех же ям. Ужи раздувались вдвое и после не хотели уползать от кормушки. Впереди у нас еще был тихий сентябрь в Крыму, напитанный горным теплом, как виноградная гроздь — солнцем.

И все-таки одна мысль время от времени омрачала мою беззаботность. Перед отъездом я не попрощался со своей девушкой. Мы были в ссоре. На вокзале в Саратове я сумел пробиться на переговорный пункт. В душной кабинке, прижимая к уху раскаленную трубку, я услышал ее молчание. Свист и потрескивание соединяли наши миры крепче крика.

Наконец я услышал:

— У меня будет ребенок.

Прошив вокзальную толчею, я впрыгнул в вагон уже на ходу. Остался в тамбуре, закурил. Поезд тянулся через Волгу. Прорва черной волжской воды, заваленной отражениями низких несущихся облаков, открывалась внизу. Вдали многокилометровой синусоидой пролетов шел автомобильный мост. Луна неподвижно бежала перед глазами.

Тогда впервые в жизни я испугался смерти, вдруг затрепетал всем существом. Раньше я был уверен, что не боюсь умереть, что если бояться смерти — не хватит сил жить. В походах я бравировал этим своим безразличием. И вдруг сейчас мне панически захотелось жить, остаться в живых — несмотря ни на что. Теперь ясно, что еще никогда я не был так близок, так готов к смерти, как перед тем походом. И новая жизнь, ради которой я должен был существовать во что бы то ни стало, столкнула внутри меня падучий камень. Отныне живое во мне вступило в смертельную схватку с небытием. И в этой борьбе я едва выжил.

Все пока шло своим чередом. Рыбалка на заре, завтрак, сборы, дневной переход, выбор стоянки, вечерняя ловля, ужин, мертвый блаженный сон.

И вот при разгрузке байдары я уронил в реку последнюю пачку соли.

На следующий день я сам вызвался сходить на ферму «Рассвет». Судя по карте, до нее было шесть-семь километров, и за два часа я легко мог восполнить утрату.

Мы стояли на острове, образованном двумя мощными протоками. Формой он напоминал сжатое сердце. В его узком окончании к общему потоку присоединялся третий мощный рукав — Ушулук. В месте стечения рыскала и плясала сильная волна, полноводье валом пучилось в берега.

Не захватив с собой ничего, кроме сигарет и спичек, в одних шортах, босиком я отправился в путь. Судя по карте, дорог на острове было две, вместе они пунктирной петлей выписывали греческую букву «альфа». На одном ее конце располагалась ферма, на другом — заброшенный паром.

Песчаная дорога обжигала быстрый шаг, сбивала ступни. Иногда я заходил в траву, чтобы остудить подошвы.

Степной остров в низменностях был изборожден заболоченными ильменями, по их берегам росли стеной деревья. Обернувшись вокруг себя, уже нельзя было отличить одно направление от другого. Кругом все была степь, травы выше плеча — и вдали стеной то там, то здесь наваливались заросли, которые затем снова сменялись степью.

Приметив смещенье солнца по тому, как оно жжет щеку, висок, я сбавил шаг.

Через час я вышел к месту, где когда-то был паром. Высоко на берегу стоял запрокинутый ржавый дебаркадер.

Река широко неслась, дыша на плесе кругами неба, солнечным блеском.

Я было подумал, а не переплыть ли на ту сторону, чтобы берегом пробраться к Ушулуку, сориентироваться по другим паромным подъездам, найти стоянку рыбаков — там в позапрошлом году стояла ватага сомятников. Но мне стало страшно, когда представил, что нахожусь на середине — и в обратную сторону столько же, сколько и вперед, а сил уже нет, и паника не дает умерить дыханье, сплавиться, поддавшись теченью.

Я поразился своему испугу. Никогда раньше такая преграда меня бы не остановила: потихоньку, потихоньку, но я бы все равно выплыл.

Развернувшись в обратный путь, я пытался сообразить, где пропустил развилку, вглядывался в редкие следы на дороге: то лошадиные, то собачьи.

Абсолютное одиночество на просторном открытом пространстве сражает сильнее, чем затерянность в чаще… По дороге на траве мне попадались цветные перышки — лазоревые, пестрые. Чтобы развлечься, я стал их собирать.

Наконец, мне встретились мои собственные босые следы.

В отчаянии я сел на дороге. Пересыпая из ладони в ладонь горячий песок, я обдумал свое положение. Песок был тонкий, неудержимо, как вода, вытекал из кулака.

Так ничего и не придумав, отправился дальше.

Но вот в каком-то месте почудилось верное ответвление, и скоро я пропал в травяных дебрях.

Заблудившись окончательно, снедаемый внимательным солнцем, я проплутал весь день меж двух проток, обтекавших остров. Из-за неверной оценки угла падения солнца я спутал одну реку с другой, течение которой направило меня в противоположную от стоянки сторону.

Пространственная ориентация от усталости дала сбой, все направления сломались или скомкались, голова медленно плыла над сочной степью, постепенно кругами подымаясь в вышину, но не обнаруживала вокруг ничего — кроме необитаемых белых пятен, залитых солнцем, как будто мира — внешнего этому острову — вовсе и не существовало.

Впереди меня часто взлетали птицы, с тугим хлопком они перешвыривали себя поодаль, взлетали и снова падали в траву. Каждый раз я спадал с шага и старался забрать в сторону, чтобы не наступить на гнездо. В одном из мест я вышел на поляну, заросшую маками. Пространство пылало вокруг этих нежных, уже отцветающих растений. Широкие лепестки — с уже дряблым глянцем — ложились в ладонь, как большие влажные бабочки. Некоторые растения уже налились сырыми коробочками, я раздавил две, слизнул молочко и поспешил уйти.

Белоголовый орел-курганник следовал надо мной беспрестанным надзором. Птица плавала восходящими кругами над луговиной, и голова темно кружилась от запрокинутого взгляда.

Дикие кони, играя, валялись в духовитых травах. Почуяв человека, они взметывались, с грохотом кастаньет стакивались копытами — и я обмирал перед их демонической мощью: вспыхнув, кони неслись гнедым ветром, блистающим потоком мышц, стрелами шей. Избегая быть затоптанным, я прятался в тальник у ильменя, на лету распугивая зайцев, фазанов, пушечных коростелей, мгновенных гадюк.

Мои плутания по острову были ласковым мучением. Именно потому, что был увлечен вот этим скользящим ходом по захватывающей дух открытости степного острова, я и позволил увлечь себя безвозвратно. Я словно бы попал в тревожный мир прозрачности, который хоть и не отличался от реального мира, но содержал в себе принципиально иную существенность, иное время. Он мог бы, думал я, заключать в себе Хазарию. Древняя страна, некогда сгинувшая здесь, в Дельте, под наносами эстуария великой реки, проходила сквозь меня сверкающими глыбами воздуха, дымным дыханием очагов, ровным жестким ходом пастбищ… Смесь восхищенья и жути переполняла меня. Я не хотел и вспоминать о своем прошлом мире, он словно бы не существовал. Смерть наяву очаровывала меня, и если б друзья тогда меня сыскали, я бы сбежал, чтобы хоть еще немного продлить это ощущение затерянности, попытку проникнуть в забвение…

Я шел и понимал, что именно это мне и нужно было: не быть на людях, а пройтись, вышагать свою мысль, так обеспокоившую меня еще в дороге… Рождение моего ребенка парадоксально то освобождало меня от жизни, то порабощало, задавливало страхом смерти. Или — напротив, мне отчего-то казалось упоительным отдаться всей этой великой массе природы, лечь в песок, перейти в чистую энергию травы, воздуха, ила, росы, солнца.