Москва дворянских гнезд. Красота и слава великого города, пережившего лихолетья - Олег Васильевич Волков

Московский мелкий люд бунтовал и ставил церкви, где его с амвонов увещевали терпеть и быть покорным царю… Впрочем, не всегда: именно в те годы восстал против скверны порядков, проклиная всех светских и духовных властителей, духовник царя и настоятель придворного Казанского собора знаменитый протопоп Аввакум. Да и самого патриарха, самовластного строптивца Никона царю пришлось-таки заточить в дальнем монастыре…

Преемники «тишайшего» не пренебрегли его примером: последовательно умножали воинскую свою силу и, учреждая полк за полком, вверяли их орде нахлынувших иноземных наемников – порой дельных солдат, чаще – алчных авантюристов.

Но продолжим прогулку. Когда минуешь церковь, по обе стороны проспекта открываются здания, как раз рассказывающие о первейшей заботе российских самодержцев: справа тянутся длинные фасады занимающих целый квартал Хамовнических казарм, с колоннами, портиками и монументальными воротами – всеми признаками строительства на века.

На противоположной стороне проспекта – кавалерийские конюшни с манежем и обширным плацем – память о тяжком для россиян николаевском времени… Как раз здесь мог стать молодой Толстой свидетелем сцены, описанной им в рассказе «После бала». Замерший строй солдат, глухая дробь барабанов и медленное шествие истязуемого, ведомого и поддерживаемого товарищами. Самодовольный румяный генерал, следящий, чтобы вели счет ударам, беспощадные шпицрутены и рубцы на оголенной спине… Какая страшная картина! И какая будничная во времена, когда здесь муштровали царских солдат, а возле ворот стояли часовые – в киверах, с лядункой и тесаком на перевязи – и вытягивались перед плюмажем и эполетами обер– и штаб-офицеров, проносившихся мимо в легких дрожках…

Неподалеку от конюшен сохранился старинный, имеющий интересную историю дом, сильно переделанный за свой почти трехсотлетний век. В петровские времена он принадлежал Ивану Тамесу, выходцу из Голландии, основавшему в Хамовниках одну из первых фабрик, выделывавших тонкое льняное полотно. С родины его вывез Петр, хлопотавший о насаждении российской промышленности. В исходе XVIII века дом перешел в казну и был отведен под резиденцию венценосного шефа (Шефский дом) расквартированного в казармах полка, изредка наезжавшего из Петербурга. Использовался дом и под офицерское собрание. Известно, что в Шефском доме у полковника А. Н. Муравьева собирались декабристы. Ныне в нем разместилось правление Союза писателей России.

Это все, однако, попутно. Приводит на Комсомольский проспект желание походить по его светлым и просторным магазинам, быть может, посидеть в одном из приглянувшихся кафе. Мчась по нему на машине, радуешься простору и бегло оглядываешь проносящееся мимо: века и здания.

Хитров рынок находился между нынешними Яузским бульваром и улицей Солянкой, известен своими ночлежными домами, в которых обитали представители московского «дна»

Дома, которыми начали обстраивать Комсомольский проспект, – дети своего времени и не все отвечают нашим изменившимся эстетическим представлениям, но стоят они достаточно просторно, чтобы можно было поставить между ними более современные. Кое-где прежняя застройка уже оживлена ими.

Но, как бы ни застраивали в будущем проспект, он не утратит своего сложившегося лица. От многих других новых магистралей столицы его отличает обилие воздуха и света: на Комсомольском проспекте легко дышится, и, когда выйдешь из павильона метро, непременно с удовольствием вдохнешь полной грудью и оглянешься – кругом светло, просторно…

Современный горожанин, подчас сам того не сознавая, ищет незагороженных пространств, он хочет проникнуть взглядом подальше, чтобы было над головой побольше неба и не томило чувство – тоже подсознательное – замкнутости в теснящих со всех сторон неразмыкающихся стенах. Мы все находим этому подтверждение после того, как снос нескольких домов по проезду Серова расширил площадь Дзержинского.

При всем разнобое высящейся по ее периметру застройки – тут и «делового» пошиба здание бывшего Страхового общества с пристроенным к нему впритык корпусом во вкусе тридцатых, пятно майолик на торце Политехнического музея – словом, вопиющее разностилье, – при всем этом раздвинувшиеся горизонты и открывшийся простор создают впечатление единства, цельности разнообразно оформленной площади. Она особенно выигрышно открывается пешеходам, выходящим на нее из-под горы, по проспекту Маркса: под куполом неба панорама с зеленью и далеко отступившими домами воспринимается как опушка леса за полями.

Порадовала москвичей недавняя реконструкция площади у Никитских ворот. Им словно подарили, открыв для обозрения, новый памятник архитектуры выдающегося значения. До того загороженный рядовой застройкой, храм Большого Вознесения, теперь видный издалека, невольно привлекает соразмерностью пропорций и лаконичностью линий: все просто и строго в этом отличном образчике классического стиля. Строитель его – несомненно, первоклассный архитектор – не мог бы пожелать лучшего обрамления: обсаженный березами газон, куда сводят ступени широкой каменной лестницы и раздвинувшиеся нейтральным фоном фасады невысоких окружающих домов.

Напротив, через улицу и отступя от нее, за зеленой лужайкой показался загороженный прежде куполишко одноглавой церквушки, очень ветхой, наполовину вросшей в землю, облепленной позднейшими пристройками и с остатками колокольни подле нее. До реконструкции прохожие не могли и заподозрить о ее существовании. Между тем церковка Федора Студита стоит тут без малого четыреста лет и считается ценнейшим памятником архитектуры Москвы!

Начав с прогулки по «новым стогнам» Москвы, я не заметил, как очутился в ее старом центре, куда меня привели современные магистрали и реконструированные площади… Но где бы я ни был, неизменным сохранялось ощущение, что находишься ты в привычной обстановке: я всюду видел свое, понятное – и в памятнике прошлого, и в улице, рассказавшей об исторических событиях, и месте, воскрешающем отрадные и тяжелые переживания народа, и в размахе современных архитектурных планов, в исконной тяге к слиянию архитектуры с живой природой, в умении ждать и устремленно подготавливать рамки жизни будущих поколений… Я отыскивал присущие только нашей древней столице черты. Нет разницы – на Мосфильмовской ли ты улице или у Никитских ворот, если то, что открывается взору, идет к сердцу и говорит об одном: ты в Москве, в городе, воплощавшем во все века лучшие чаяния, самые окрыленные мечты народа…

В гостях у московских ямщиков

«Покажите мне народ, у которого бы больше было песен. Наша Украина звенит песнями. По Волге, от верховья до моря, по всей веренице влекущихся барж заливаются бурлацкие песни. Под песни рубятся из сосновых бревен избы по всей Руси. Под песни мечутся из рук в руки кирпичи, и как грибы вырастают города. Под песни баб пеленается, женится и хоронится русский человек».

К этим знаменитым словам Гоголя можно добавить, что сопровождала русского человека песнь и в дороге – той, пролегшей через бескрайние российские просторы, дороге, что преодолевал он, конный и пеший, проводя в пути долгие недели, а то и месяцы. Глухие версты, безлюдье обосабливали ямщика и путника от остального мира, сливали с природой, рождали в душе воспоминания, мечты, преобразующиеся в ритмические строки, к которым голоса леса и степи подсказывали музыкальный лад. И гремели, и звенели по российским трактам и проселкам песни – протяжные и грустные, удалые и залихватские…

Эти песни по богатству своему и разнообразию составили едва ли не единственное в мире собрание дорожных вокальных произведений, возникших и бытовавших в гуще народной жизни. Их исполнение и до сих пор воздействует на современных слушателей, имеющих смутные представления об условиях, в каких они зарождались. Не изменились расстояния, преодолеваемые нами по отечественным дорогам, но несопоставимо затрачиваемое время: измерявшееся ранее неделями – ныне легко укладывается в немногие часы… Какие тут раздумья и песни!

Между тем в песнях особенно ярко запечатлены черты русского характера, каким его сложили века и, разумеется, природные условия страны. Широта и размах идут от постоянного ощущения раскинувшейся вокруг неоглядно русской равнины. Обживание ее требовало настойчивости и мужества, трудолюбия, суровость условий диктовала необходимость объединять усилия, складывала сельскую общину. А то, что трудно давалось, становилось особенно дорогим, рождало крепкую привязанность к своему месту. Непритязательная красота окоема, мягкость плавных линий открытого небосклона пленяли душу, питали поэтические ее струнки, внушали высокие мысли о гармонии мира, заставляли искать ее в духовных началах, положенных в основу отношений между людьми. Не отсюда ли задушевность, проникновенный лиризм русских народных песен? Удальство, даже ухарство, – от сознания силы и смелости, понадобившихся в единоборстве с опасностями и для утверждения жизни на тысячеверстных безлюдиях с дремучими лесами, непроходимыми болотами, лютыми зимами и весенним буйством рек…