Неон, она и не он - Александр Солин

– Хочу есть! – плотоядно произнесла она, безо всякого жеманства отламывая кусочки хлеба и отправляя их в рот.

Когда им принесли салат, она, не дав ему произнести прочувствованный тост, наскоро чокнулась и принялась за еду. Ела она культурно, изящно и быстро. Настоящая деловая женщина, не привыкшая коллекционировать удовольствия. Он с умилением наблюдал за ней краем глаза.

– Честно говоря, я не люблю готовить! – сообщила она, отставляя пустую тарелку из-под супа.

– А я обожаю! – похвастался он.

– Что вы говорите! – удивилась она, внимательно его разглядывая. – И где же вы этому научились?

– Жизнь научила. Я довольно долго жил отдельно от родителей, вот и сподобился…

– А, ну да! – быстро взглянув на него, понимающе кивнула она и продолжила:

– А вот я без родителей живу уже семнадцать лет. Я ведь девушка уральская!

– Да что вы говорите?! – воскликнул он. – И откуда же, если не секрет?

– Не секрет. Первоуральск.

– Подумать только! Ведь меня на летние каникулы каждый год отправляли в Кузнецк! Ведь это же совсем рядом! Вот это совпадение! Ах, какое это было время, какое чудесное время! – затуманился его взгляд. – Я там впервые начал играть в футбол…

Не сообщать же ей, что он там, к тому же, потерял невинность!

– Да что вы говорите! Вы еще и футболист? – шутливо округлила она глаза.

– Вратарь.

– Вратарь? Вы? – недоверчиво смотрела она.

– Да, а что тут такого? Я был неплохим вратарем!

Им принесли кофе, и она выпила его мелкими глотками, в то время, как он продолжал потягивать вино. Она сидела обмякшая, с благодушной улыбкой на лице, трогательно домашняя и обманчиво доступная. Он, не скрываясь, любовался ею. Она перехватила его взгляд, смутилась и приняла умеренно официальный вид. Он, улыбаясь, продолжал смотреть на нее, не спуская глаз.

– Какие у вас планы на завтра? – вдруг спросила она.

– Буду весь день ждать вашего звонка! – склонился он.

– У меня есть два билета в «Приют комедианта» – я иногда хожу туда с подругой. Но если вы не против, мы могли бы сходить вместе… Хороший театр, хорошая постановка…

– Наташенька, да я… я с вами… да куда угодно, главное, что с вами! – не находил он от счастья слов, и тут же предложил: – Давайте сделаем так: я приеду за вами, а после театра отвезу вас домой.

– Давайте так и сделаем, – сразу согласилась она и тут же добавила: – Ну, что же, кажется, нам пора!

Он расплатился, и они вышли на улицу.

– Я могу довезти вас до метро! – предложила она.

– Не стоит. Лучше скажите, где вы живете.

– На двенадцатой линии, – чуть задержалась она с ответом.

– В начале, в конце?

– У Невы…

– Вот и прекрасно! Вы высадите меня на девятой линии, а сами свернете к набережной, а оттуда по набережной к себе!

– А вы?

– А я прогуляюсь. Мало бываю на воздухе.

– Дима, мне так неудобно!

– Все, Наташенька, все! Делайте, как я сказал!

Она остановилась перед 9-й линией, развернулась к нему вполоборота и подала руку, на этот раз без перчатки. Он взял ее в свою и потянулся к ней губами – она ее не отдернула. Он едва-едва коснулся нежной кожи, задержал поцелуй на пару секунд дольше нужного и, почувствовав, как рука ее напряглась, словно готовясь вырваться из сонета его губ, нехотя выпустил ее, после чего пожелал хозяйке быть осторожнее и покинул машину.

Тихая улыбка блуждала по его лицу весь вечер, став совершенно глупой и счастливой, когда она в десять позвонила и сказала:

– Звоню, Дима, чтобы узнать, как вы добрались…

На следующий день в шесть вечера он был по адресу, который она ему назвала. Позвонив ей, он вышел из машины и стал ждать, подняв воротник. Увидев, как она выходит из-под арки, он устремился к ней. Ее наряд – узкие джинсы, мягкая черная куртка со стоячим меховым воротником – больше подходил для поездки за город, чем для похода в театр. Поцеловав ей руку, он довел ее до машины и усадил. Сев за руль, он указал на заднее сиденье, где находился большой букет белых роз.

– Я заметил, Наташенька, что вы равнодушны к цветам и все равно не мог не купить. Не забудьте забрать их после театра!

Приехав за полчаса до начала, они прогулялись по Садовой и без десяти семь вошли в театр. Он помог ей снять куртку, под которой обнаружился светлосерый (к глазам?) свитер с широким воротником, позволявшим видеть нежную ямочку у самого подножия горла. Тонкая, плавная, прямая она пошла рядом с ним, с любопытством поглядывая вокруг и играя живым каштановым блеском собранных в узел волос. Ему вдруг показалось, что сейчас она оставит его в зале и двинется на сцену, где ей самое место.

В тот вечер давали «Кто боится Вирджинии Вульф». Они устроились в шестом ряду, откуда он мог различать потертую условность реквизита и напряженное притворство актеров. Сцену раздирали мрачные буржуазные страсти, и он косился украдкой на ее сосредоточенное лицо, замечая на нем, как на поверхности чистой прозрачной воды игру и столкновения течений. Она сидела то чинно сложив руки на коленях, то скрестив их на груди, и он думал, настанет ли день, когда он сможет взять ее руки в свои и гладить их. В конце концов, действие захватило его и, выходя на антракт, он сказал:

– Послушайте, Наташенька, я никогда не думал, что может быть так интересно!

– Вы что, совсем не ходите в театр? – недоверчиво спросила она.

– Стыдно признаться, но последний раз я был в театре уже не помню когда. Обычно мне хватает театра, который у меня в голове…

Они спустились вниз, и он, оставив ее у дамского кабинета и отойдя в сторону, принялся разглядывать одухотворенных молодых людей, одетых так просто, словно они явились сюда прямо с кухни. Зачем пришли? Чего ищут? Что хотят понять? И разве для этого нужно ходить в театр? Ведь настоящий театр – это наша жизнь, и самое главное ее действие происходит с нами сейчас!

Она вышла и, улыбаясь, направилась к нему. Слышалось в ее шествии нечто плавное, пурпурное, королевское, как в первых шестнадцати тактах второй части Патетической сонаты, за которыми следовала тема его вопросительной тревоги – да не грезит ли он, и к нему ли направляется эта царственная красавица?

Когда, наконец, пьеса завершилась символической темнотой, раздались заслуженные аплодисменты. Ритмичная музыка подхватила их и возвысила до оваций. Актеры вышли на поклон – публика встретила их бурным энтузиазмом. На втором выходе им вручили цветы. Самые нетерпеливые в зале заторопились в гардероб, заражая своим примером остальных. Оставшиеся удвоили усилия и вызвали исполнителей на третий выход. На лицах актеров читалась неуверенность – хватит ли публике сил на четвертый круг? Но как только они удалились, аплодисменты так же быстро стихли, как и возникли. Ему вдруг стало жаль несбывшихся актерских надежд на бешеный успех, и он ощутил неловкость.

Они спустились в вестибюль и заняли место в очереди. Тесный вестибюль наполнялся людьми, и их, в конце концов, почти прижали друг к другу, да так что он, противясь напору, вынужден был заботиться о мало-мальски целомудренной дистанции между ними. Смущенный непривычной близостью, он предложил ей выбраться из толпы и подождать у стены. Она в ответ повернула к нему лицо, и родники ее зрачков с затаившимся на светло-сером дне оком иссиня-черной бездны оказались в нестерпимой близости. Он не выдержал и отвел глаза…

– Интересные люди, эти актеры! Разрывают себе сердце, а потом покидают театр, как ни в чем не бывало! – говорил он, пока ехали к ней на Васильевский. – Пьеса хороша, ничего не скажешь! Вроде бы бытовой сюр, но смысл здесь переносный, и его надо прикладывать к жизни других галактик…

Когда приехали, он помог ей выбраться, взял цветы и понес за ней. Вошли под арку, дошли до ее подъезда и остановились.

– Извините, Дима, к себе не приглашаю – там у меня беспорядок, – развеяла она его надежды на приглашение. – Спасибо за вечер, все было очень хорошо! Завтра я, к сожалению, занята, но вы звоните, не пропадайте! Договорились?

– Конечно, Наташенька, буду звонить!

А что ему еще остается? Он приложился к ее руке, и дверь парадной закрылась за ней.

35

«К себе не приглашаю – там у меня беспорядок» – сказала она, не желая торопить то неловкое и неспелое, что зреет до поры до времени на ветвях случайного знакомства, соблазняя своей доступностью людей похотливых и неразборчивых. Потому и решила она остудить воскресной паузой возникшее в ней при вялом попустительстве сердца живое теплое любопытство, так похожее на розовое воспаление, именуемое зарей.

– Почему вы мне сегодня не позвонили? – спросила она поздно вечером, после долгих колебаний позвонив ему сама.

– Не хотел беспокоить…

«Какой вы, однако, пугливый!» – хотела сказать она, но удержалась, опасаясь, как бы он не понял ее слишком вольно.

Только дело тут, видите ли, было совсем в другом, а именно: он, вдруг, взревновал. Все утро находясь в приподнятом настроении, он нахлестывал ленивое время мыслями о возлюбленной, и когда мать вдруг завела о ней разговор, с удовольствием поддержал его. Поддержал только затем, чтобы иметь ее имя на языке. Вслушиваясь в музыку падежей, оркеструя его предлогами и союзами и модулируя придыхательными интонациями, он ласкал им слух. Убегал от него в начале фразы, чтобы вернуться к нему в конце. Заменял его пресным местоимением и, попробовав на вкус, выплевывал, чтобы вновь обратиться к его трехсложному совершенству.