Культурогенез и культурное наследие - Коллектив авторов

Современная художественная культура трактует идею женственности во многом перверсивно. Это связано со становлением, во многом в последствии сексуальной революции, инновационной феминности, иначе говоря, классическая традиционная тендерная модель перестает считаться единственно возможной, и трансформируется сам образ женственности.

Философские трактовки постмодернистами идеи женственности обосновывают теорию феминного зачастую через перверсию, равно как и саму идею сексуальности. Связано это во многом с сексуальной революцией, которая определилась постфрейдистской философской мыслью в частности.

Необходимость интерпретации женского образа в современной художественной культуре вызвана возможностью существования полигендерного пространства в культуре второй половины XX века.

Постфрейдистская философия рассматривает идею «подавления» как основополагающую. «Подавление» становится одной из причин сексуальной революции середины XX века. Открытие еще фрейдизмом в середине XIX века «подавления» стало, своего рода, точкой бифуркации, в которой пошатнулась традиционная система ценностей. Вильгельм Райх в работе «Сексуальная революция»[265] пишет о том, что подавление и официальная мораль, которая формирует определенные поведенческие каноны, способствует, с одной стороны, торможению, с другой – еще большему возгоранию сексуальной революции. В основе регулирования морали лежит экономический принцип, – пишет он, – и согласно традиционной нравственности «роль женщины в половой близости – быть соблазненной»[266] либо же быть терпимой к проявлению мужской власти. В основе этой революции лежит идея раскрепощенности, с одной стороны, но с другой стороны, желание сформировать новую сексуально-экономическую модель[267].

В результате длительного подавления либидальной сущности и нераскрытости истинной природы феминного возникает новый культурный бум, выражающийся в полигендерности или отказе от половой идентичности. Феминизм и суфражизм пересматривают роль женственности в обществе. Как пишет основатель Московской тендерной школы Ольга Воронина в статье «Социокультурные детерминанты развития тендерной теории в России и на Западе»: «Сегодня феминизм – это, прежде всего, альтернативная философская концепция социокультутрного развития. Однако в течение довольно длительного периода он существовал как идеологическое равноправие женщин и как социально-политическое движение. Эти два аспекта феминизма чрезвычайно важны для становления его теории: именно в поисках ответов на реальные вопросы, касающиеся статуса женщин в обществе, теоретики феминизма не удовлетворенные традиционной социальной наукой, стали формулировать и свою теоретические претензии к традиционному западному знанию и новые теоретико-методологические подходы к анализу культуры»[268]. Это означает лишь, что исследованию женственности в современной философской мысли уделяется достаточное значение. О. Воронина также отмечает, что, несмотря на трансформацию идеи феминного, все равно остаются непоколебимые тендерные стереотипы. Так, точным наукам придается статус маскулинного, в то время как, например, филология, понимается через призму терминов феминного. Тендерные стереотипы – это почти устойчивая категория, и попытка разорвать стереотипы приводит к появлению шоковой социокультурной ситуации, которая и создает некую ауру игры для современной художественной среды.

Различные пертурбации, связанные с эксплуатацией идеи феминного в современной художественной культуре связаны в первую очередь с философией постмодернизма и его трактовок психоаналитической концепции. Основополагающей в данном случае является концепция Жана Лакана и его представление о Большом Другом.

Постичь другое и, следовательно, собственную идентичность, для человека представляется невозможным, но в данном концепте интересен вовсе не результат, а процесс, который все больше и больше отдаляет человека от другого, и, отдаляя, создает поле пустых индексов (шифтеров[269]), лишенных референта. Шифтеры могут наполняться значением, необходимым в определенном контексте, игра контекстов создает преграду для достижения другого, но в этой игре предпринимается попытка достижения идентичности. Игра знаков, игра контекстов рождает игру и самой идентичности, в которой процесс идентификации достигается за счет того, что сам референт надевает маску, и индекс уже не может за ней его распознать. Мимика как маска, облик без лица, субъект без идентичности, ставят под вопрос ту эйфорию, с которой до сих пор утверждалась автономность субъекта[270].

Женщина – это тоже маска. Р. Салецл в книге «(Из)вращения любви и ненависти» рассуждает о лакановском понимании женщины как другого (термин Лакана – Большое Другое): «Лакановская теория придерживается того мнения, что женщина не существует. Лакан указывает на то, что никакое понятие Женщины не может объять всех женщин. Женщина для мужчин как и для женщин, отделена, перечеркнута, как и Большой Другой: Женщина – предельно непостижимое, «женщина никогда не бывает сама по себе, женщина мифологизирована как идеал, как муза» (цитата по Лакану). Вера в Женщину, таким образом, ни что иное, как попытка стереть ту линию, которая отмечает субъекта и которая отрицает нехватку в другом. Поэтому Женщина, для Лакана, это, по сути, фантазия мужчины. Мифическая женщина, муза или идеал, по сути, асексуальны. Отождествление с этим идеалом представляет собой попытку избежать расщепления, ускользнуть от присущей половым различиям нехватки»[271].

Маска Женщины надевается не только на лицо, в нее кутается тело мужчины, желающего обрести другое, перевоплощаясь в женщину. Тело женщины как накидка, надетое на тело мужчины и растянутое на нем. Телом женщины в данном случае является не только и не столько тело обнаженное, сколько одежда женщины, то, в чем женщина являет себя миру. Именно поэтому травести переодеваются в гипертрофированно женскую одежду, не имея возможности обладать телом женщины, то есть его носить. В облике трансвеститов женское особенно вычурно, крикливо и немного шутовски; женское, таким образом, намеренно подчеркнуто в их облике, это, своего рода, компенсация за неимение женского тела, за отсутствие другого. Как отмечает все та же Р. Салецл: «Мужчина-транссексуал старается быть более женственным, чем женщина и тем самым воплотить в себе «всех женщин»[272].

Стремление к Другому связано также с идей нехватки, воплощенной в страхе перед женственностью. Ю. Кристева в статье «Время женщин» ставит вопрос нехватки через кастрацию, опираясь при этом на теоретические искания 3. Фрейда: «Основоположник психоанализа связывал кастрацию с беспокойством или страхом и соответствующей завистью…»[273] Таким образом, кастрация не просто является воплощением нехватки, она напрямую связана с той самой нехваткой. Боязнь потери проходит через всю культуру маскулинности. Как пишет в приведенной выше статье Ю. Кристева: «Мы символически изображаем убийство (и самих себя) и таким образом имеем возможность преобразовать гибельный хаос в оптимальный социосимволический порядок»[274].

Женщина ассоциирована в сознании мужчины как нечто, что пугает его нехваткой, убийством. С другой стороны – женщина не есть сама по себе ущербное существо, хотя 3. Фрейд ей и приписывает зависть к фаллосу. Женственность для западно-европейской культуры суть чего-то загадочного, неуловимого, вечного, другого: «В процессе идентификации, или создания Я, Другой имеет огромную власть над субъектом в силу своей способности репрезентировать тело субъекта… Культурная конструкция маскулинности, вытекающая из традиции, центральной для западного искусства, может быть названа косвенной. Это традиция обнаженного женского тела, объекта пристального мужского взгляда, визуального фетиша западной культуры. Нагота, предполагающая пассивность, уязвимость, безвластная и анонимная – это состояние женщины и равняется всему женскому, феминному»[275]. Женская нагота привлекательна для искусства, она является традиционной, ей восхищаются.

Однако отвращение к женскому также существует в культуре, ведь ее лоно таит в себе опасность отсутствия. Как утверждает Л. Иригарей в работе «Этика полового различия» – женщина является для мужчины только местом, она ограничена местом, становится мужской собственностью. Ведь материнско-женское – всего лишь оболочка. Но в то же время Л. Иригарей подчеркивает, что «материнско-женское является фигурой кастрирующей»[276], поскольку стоит ей осознать собственную идентичность, она отделится от мужчины, лишит его оболочки материнского, уничтожит его. Эта опасность подстерегает саму маскулинность.