Патриот. Жестокий роман о национальной идее - Алексей Колышевский

— Это очень близко от вас, мистер Клень-овски, автомобиль будет ждать вас в девять сорок пять.

Поблагодарив деловую девушку еще раз, Гера быстро привел себя в порядок и, спустившись вниз, через секунду стал одной из маленьких людских щепок, которых несет между каменных многоэтажных берегов великая асфальтовая река, имя которой — Бродвей. Гера прошел вверх до входа в Центральный парк, затем перешел на другую сторону и спустился вниз до самого конца Бродвея. Побродил по знаменитой Уолл-стрит, вспомнил свой любимый одноименный фильм о плохо кончившем жулике в исполнении Чарли Шина. Именно после этого фильма маленький тогда еще Гера решил во что бы то ни стало превратиться в такого же лощеного клерка-пройдоху и при этом не попасться. Прислонившись к стене, он поглядел на здание биржи, той самой, где и работал персонаж Шина, и подумал: «Тебе, чувак, повезло меньше, чем мне. Не в том месте ты родился, видимо». Усмехнулся и собирался уже поймать такси, как вдруг с удивлением увидел стоящую на коленях молодую нищенку, державшую в руке кусочек картона с надписью «Я беременна и не хочу убивать своего малыша лишь потому, что мне нечем его кормить». Гера был отцом и знал, что был плохим отцом. Чувство сострадания, которое столь редко посещало это холодное сердце, шевельнулось в Гере, он извлек из кармана двадцатку, подошел к нищенке и кинул бумажку ей в ноги со словами «Будь повезучей». Хотел идти дальше, но нищенка, оказавшаяся молодой светловолосой девушкой, подняла лицо, и Гера невольно отшатнулся, так сильно была похожа эта девушка на Настю. Он отскочил от места, где стояла нищенка, и быстрыми шагами, не оборачиваясь, вернулся на Бродвей и поднял руку:

— Эй, такси!

— Хай. Куда вам, мистер?

— Брайтон-Бич, русский сектор.

— О’кей…

Таксист не очень-то хорошо знал это место и, накрутив верных тридцать баксов сверху, остановил машину возле вывески «Мебельная база «У причала». Гера прочел нагловатому водиле лекцию о его сомнительной профессиональной пригодности, чаевых не оставил и, тихо матерясь, вышел на тротуар. Водила укатил, радуясь, что так хорошо «нагрел» простофилю, а Гера остался один посреди улицы, сплошь по обе стороны застроенной какими-то приземистыми хозяйственными домиками, и, не зная, куда ему идти, зашел внутрь этой «мебельной базы». Среди диванов, горок и комодов он отыскал девушку по имени Татьяна, во всяком случае, так было написано на ее бедже, и спросил ее, как попасть на Брайтон. Девушка, несмотря на свое нежное пушкинское имя, по-русски говорить не умела и рассказала, что нужно идти еще квартала два, а там…

— Там попадете словно в дом родной, — закончила она объяснять и ненатурально улыбнулась.

Почему-то не говорящая по-русски Татьяна рассердила Геру. «Какого хрена, — шел и думал он, — называть детей именем Татьяна и при этом даже не постараться на-учить эту Татьяну говорить на ее родном языке?»

Гера дошел до края большого сквера, от которого наверх поднималась недлинная лестница с оббитыми краями ступенек. Навстречу Гере по лестнице спускался старик, похожий на артиста Прокоповича, и тащил на себе велосипед. На американца старик был совершенно не похож, и Гера обратился к нему на родном языке, спросил, далеко ли до Брайтона.

— Да вон он, — старик показал рукой туда, где кончалась лестница, — этот гребаный Брайтон. А вы что, молодой человек, только приехали?

— Ну да… — растерянно ответил Гера.

— Бегите вы с этого Брайтона — это мой вам совет. — Старик наконец спустил свой велосипед и теперь стоял возле Геры. — Ничего, кроме декораций и призраков, вы тут не найдете. Самое жалкое место на земле — вот что такое наш Брайтон.

— Да я не насовсем, — успокоил Гера раздухарившегося старичка, — я так… посмотреть просто зашел. Интересно.

— А вы откуда? — Старик жадно вытянул свою сморщенную желтую шею и стал похож на большую клювастую птицу.

— Из Москвы, — просто ответил Гера и вдруг почувствовал, что от этого слова, которое он произносил миллионы раз и никогда не ощущал ничего, ему вдруг стало как-то сладко во рту.

— Из Москвы-ы-ы-ы, — эхом повторил старик, — вот оно что… Ну и как там, в Москве?

— По-разному, — с улыбкой ответил Гера, — жизнь кипит. А у вас тут как?

— А-а-а, — старик с тоскливым видом поморщился и махнул рукой, — поднимитесь по лестнице, молодой человек, и вы сами все увидите.

Он, кряхтя, влез на свой велосипед и укатил не попрощавшись. Гера проводил его взглядом и, поднявшись по лестнице, вышел на сколоченную из досок широкую набережную, после которой начиналась песчаная прибрежная полоса, более известная как Брайтон-Бич.

Слева были выстроены дома, напоминавшие своей незамысловатой архитектурой спальные районы Москвы, перед домами шли газоны и огороженные баскетбольные площадки. Перед газонами висели таблички «Игры с мячом запрещены» на русском языке. Первые этажи домов, выстроенных близко от деревянной набережной, занимали рестораны «Volna», «Tatiana Grill» и «Moscow», взглянув на которые Гера вместо чувства голода испытал отчего-то рвотный рефлекс. На лавочках, прикрученных к доскам, сидели наши бывшие соотечественники и слушали русские радиостанции, читали русские газеты или с тоской смотрели поверх океана, словно силились увидеть родную Ялту, Одессу или Жмеринку, но ничего этого видно не было, и Гера, вглядываясь в лица одиноких лавочных сидельцев, вдруг поймал себя на мысли, что точно такие же лица встречались ему до этого только на родине, да и то в количестве гораздо меньшем, чем здесь, на Брайтоне. Да, на лицах жителей больших российских городов прописалось выражение озабоченности вечно спешащих куда-то людей, но вот встретить на них тоску — нынче это редкий случай. Некогда тосковать: волка не только ноги кормят, а еще и голова. Чем дальше продвигался Гера вдоль океана, тем больше он встречал людей с этими одинаковыми, пустыми, отрешенными, грустными лицами. Они смотрели на него с каким-то подобострастием, видимо, признавая в Гере пришельца из того, прежнего мира, мира, который был ими однажды оставлен в поисках лучшей доли, а этот новый мир деревянного тротуара, невзрачных домов и табличек, запрещающих играть в мяч, не принял их, и остались жители Брайтона в межвременье, со своими приемниками, настроенными на «Маяк», и «Аргументами и фактами», зачитанными до дыр в ожидании свежего номера.

Гере захотелось помочиться, и, увидев туалет, он поспешил к нему. Более омерзительного зрелища Гера не видел вообще нигде и никогда: по залитому мочой полу плавали фекалии, стены были измазаны понятно чем, а унитазы из нержавейки были добросовестно обгажены до такой степени, что напоминали какие-то бесформенные муравейники. Здесь или никогда не убирали, или некоторые не самые приятные черты национального характера нашли здесь свой выход в виде вот такого вот анонимного говенного протеста.

Наконец Герман свернул влево и, пройдя квартал унылых домов, оказался в торговом Брайтоне, дополнившем Герины впечатления о русскоязычной резервации Нью-Йорка. Над нешироким шоссе пролегали рельсы сабвея — круглосуточного метрополитена, и каждые пять-семь минут стены домиков, покрытые сажей, сотрясались от грохота проходящих на уровне их крыш составов. В самих домиках, преимущественно двухэтажных, располагались магазины эмигрантов, и каждый магазин стремился своей вывеской затмить соседа. Некоторые торговцы, поспешившие, видимо, с малеванием вывесочного текста, перестарались, и Гера, находящийся уже в состоянии близком к коматозу, скривившись, прочитал: «Лучшие люстры, бра и таршеры».

— Засунуть бы тебе этот «таршер» поглубже, — с чувством произнес Гера. Оглядевшись по сторонам, понял, что искать в округе такси все равно, что пытаться найти в саванне белого медведя, и полез наверх, туда, где со скрежетом останавливались поезда метро.

Вернувшись на Манхэттен, сидя в каком-то кафе и задумчиво размешивая сахар в целлулоидном стаканчике, Гера вдруг подумал, что если тогда, полтора года назад, ему удалось бы пересечь границу и сделаться невозвращенцем, то и он сейчас вот так же, как эти ничьи люди, сидел бы на лавочке возле океана и с тоской силился разглядеть там, за тысячи морских миль, огни любимого города, в котором все же лучше, чем в любом другом месте на земле, потому лишь, что город этот — свой.

Знай наших

Переговоры начались ровно в десять ноль-ноль и ни минутой позже. За овальным столом в помещении, одна стена которого была стеклянной и за ней открывался умопомрачительный вид на Центральный парк, расселись пять человек, не считая Геры, который со скучающим выражением лица сидел по другую сторону стола и делал вид, что изучает какие-то бумаги, а на самом деле исподлобья разглядывал присутствующих. Тех двоих из ЦРУ Гера вычислил сразу: они держались от остальных несколько обособленно и часто что-то тихо говорили друг другу, прикрыв рот ладонью. Остальные трое: пара толстяков, тут же удостоившаяся от Геры прозвищ Гаргантюа и Пантагрюэль, и женщина неопределенного возраста, которая своим рукопожатием, по силе напоминавшим боксерское, повергла Геру в некоторое замешательство. Толстяки назвались мистером Ниввлзом и мистером Кригером, женщина идентифицировала себя как Джессика, а двое молодцев из ЦРУ настаивали на том, что их зовут Бэнг и Олуфсен. Видимо, парни были поклонниками чистого звука, вот и не нашли ничего лучше, чем взять себе эти «хайэндовские» псевдонимы.