Над Кабулом чужие звезды - Михаил Кожухов

Арчаков, секретарь партийного бюро роты, был исключен из партии — как водится, до суда и заочно: на собрании его не было. Его разжаловали в рядовые, лишили боевых наград и знаков отличия. Остановили уже ушедшее по инстанциям представление к ордену Красного Знамени. Несколько дней, пока всех четверых не взяли под стражу, они оставались под домашним арестом в расположении роты. Там мы и простились, крепко пожав друг другу руки, потому что, как бы там ни было, что-то произошло между всеми нами под недоброй памяти Джалезом. Что-то такое, что просто-запросто не забыть.

Нелепая эта история долго не шла из головы. Я неплохо знал всех ее участников и, честно говоря, не поверил выводам скорого армейского правосудия. Ограбили виллы? Бред какой-то! Они не ангелы, конечно, может, даже наоборот. Но я был с ними в кишлачной зоне, в домах афганцев. Единственная материальная ценность, к которой спецназовцы проявили интерес, — разрывные патроны китайского производства для автомата Калашникова. Мы нашли их в духовском схроне, оборудованном прямо в русле ручья, под водой. Бойцы выкидывали на землю свои обычные патроны и забивали магазины найденными, китайскими…

Арчаковское письмо из подмосковного поселка разыскало меня полтора года спустя уже в Союзе и, конечно, обрадовало: значит, на свободе? Оправдан?

Все оказалось сложнее. Когда мы встретились с ним первой послеафганской весной, Саша рассказал, что им присудили по два года условно с отсрочкой исполнения приговора. Потом был повторный суд по их кассационной жалобе, который вернул дело на доследование. Потом — полтора года без работы, с печатью уголовников на всю оставшуюся жизнь. И новый суд, который уже окончательно закрыл дело за недоказанностью их вины. Чувство восстановленной справедливости это решение, однако, не принесло.

— Не отступим, пока не восстановят в партии и в армии, — говорил мне теперь уже бывший старший прапорщик. Он почти не изменился, «обычный рязанский человек»: был, как и прежде, немногословен, спокоен и уверен в себе. Рассказал, что устроился токарем на подмосковном заводе, что снимает пока комнату, а если все пойдет хорошо, вызовет к себе жену и дочку Олечку, ненаглядного своего «чертенка в юбке». На том мы и расстались, договорившись встретиться, как только будут у него новости.

Не встретились. Когда готовил эту книгу к печати, нашел в сетях «всемирной паутины» только «чертенка в юбке» — Сашину дочку Олечку, которая, как ей и положено, стала взрослой. Она и рассказала: у нее есть теперь еще и младшая сестра. А вот самого Саши на свете давно уже нет, его жизнь оборвалась в лихие девяностые годы.

Подробностей не знаю. Но почему-то мне кажется, что погиб он в бою: Александр Арчаков, старший прапорщик роты специального назначения, был из породы воинов.

Из дневника

Моя четвертая осень в Кабуле.

Что изменилось здесь за это время? Немногое, в общем. Уже который месяц подряд катки утюжат новый асфальт на улицах, работают фонтаны на площади Пуштунистана: это первый за годы «революции» беспартийный премьер-министр завоевывает симпатии подданных. Или вот еще новость: установили светофоры, Кабул играет в них, как ребенок в новую игрушку, перед тем как сломать. О здешних «правилах движения» на дорогах не писал только ленивый. Лучше всех, по-моему, это сделал комсомольский советник Серега Голубев: «Старушка пробегает в зеленой парандже, ей в этой одежонке не сквозит. Она еще не знает, что близко я уже, а мой автомобиль не тормозит… Здесь чем быстрее едешь, тем дольше будешь жить». Причина, в общем, простая. В городе около семидесяти тысяч машин, а большинство водителей неграмотны, и правила уличного движения им объясняют на пальцах. А еще военная техника, коровы, верблюды и многочисленные ослы — на двух и четырех ногах.

Отмененный около года назад, в городе снова введен комендантский час. Советник, блуждающий по дуканам, уже редкость даже в Старом микрорайоне. От прежде гигантской, почти в девять тысяч человек, советской колонии остались несколько сотен неприбранных, одиноких мужиков, в сердцах которых борются меж собой желание уехать домой и соблазн еще немного подзаработать: с июля зарплата увеличена на двадцать процентов «гробовых», как эту прибавку тотчас окрестили здесь.

На этом фоне космический советско-афганский полет кажется фарсом. Уже оставлен Бамиан, плохо под Кандагаром, угрожают переметнуться к оппозиции племенные полки Герата, на подступах к Салангу на дорогу вышли люди Ахмад-Шаха Масуда и грабят афганские колонны на виду у наших застав. Вокруг посольства возведена гигантская бетонная стена. Дипломатический состав по выходным дням роет щели-укрытия для тех, кто не успеет добежать до бомбоубежища, строительство которого подходит к концу. В самом Кабуле, впрочем, в последние дни тихо, только изредка бухает по окраинам.

У меня же в корпункте стихийное бедствие: меняют водопроводные трубы. Все стены в кухне и ванной комнате разворочены, грязь, стальные стружки повсюду. Время от времени я угощаю чаем водопроводчика Мухаммеда Сафи. Он знает по-русски слова «гайка», «новый», а меня называет исключительно «инженер-саиб», демонстрируя уважение, хотя какой я, к Аллаху, инженер. Мой словарь на языке дари включает примерно такое же количество слов, но поди ж ты: мы сумели выяснить с ним, где он живет, сколько у кого из нас детей, какая у кого зарплата.

Странно, но я поймал себя на мысли: я стал своим, я растворился в этом восточном мире, в этой пыли и грязных чалмах, в утреннем крике муэдзина. Московская жизнь — была ли она вообще?

Опубликована цифра погибших за десять лет на афганской войне: 13 833 человека. Весь Кабул обсуждает это, прикидывая: а гражданских, к примеру, считали? Пограничников? Бойцов спецподразделений КГБ? А тех, кто умер в госпиталях в первые месяцы от ран и болезней, когда у «ограниченного контингента» еще не было собственной медицинской службы на территории Афганистана?

Я напросился на прием к командующему, что старался делать не часто, стеснялся отрывать его от дел. Приходил к нему только в случае крайней необходимости, когда никто другой решить мою просьбу не мог.

Громов уже третий командующий 40-й армии на моей памяти. Правда, Виктора Дубынина я видел только издали, с Игорем Родионовым близко познакомиться тоже не удалось. По сравнению с командующими «ограниченным контингентом», собкор «Комсомолки», по моим представлениям, был очень незначительной величиной.

Громов эту дистанцию сократил сам. Он мне, честно говоря, очень симпатичен. В нем какая-то естественность, мало свойственная генералам «советского разлива». Я бы сказал даже, застенчивость, которая куда чаще, чем среди обученных в академиях военачальников, встречается у деревенских людей, может, не слишком грамотных, но обладающих природным чувством интеллигентности. В случае Громова, наоборот, это было результатом воспитания в очень хорошей семье, которая, ко всему прочему, была из Саратова — города, в котором родились и все мои предки по материнской линии. Так что, по всему выходило, что мне командующий отчасти даже земляк. А на этой войне все то и дело ищут земляков, и обращение «земляк» звучит чаще других. Должно быть, в монолитной армейской толпе человек все же чувствует себя одиноко. Вот и старается образовать «семью». Земляк ведь почти что брат, и это хоть как-то восполняет разлуку с родными людьми.

Когда я вошел, Громов заканчивал разговор по аппарату правительственной связи. Он положил трубку, кивнул на портрет министра обороны СССР Дмитрия Язова, висевший на стене, и, намекая на три большие звезды генерала армии на его погонах, сказал с улыбкой:

— Все никак не уймется… Главный прапорщик советской армии.

— Борис Всеволодович, я что-то не верю цифре погибших. Мне кажется, она должна быть больше.

— А мне поверишь?

— Вам — поверю.

Громов встал, вышел из-за стола, открыл массивный сейф. Вынул оттуда стопку потрепанных тетрадей с грифом «Совершенно секретно», положил их передо мной.

— Тут все по неделям, по месяцам, по годам. Восемьдесят третий — восемьдесят пятый годы — пик наших безвозвратных потерь. Если хочешь, пересчитай сам.

Он знал, конечно: ему я поверю и так.

P. S.

Когда много лет спустя после описываемых событий мы работали над книгой о генерале Дубынине вместе с моим другом, великолепным журналистом и тоже «афганцем» Владимиром Снегиревым, то оба пожалели, что не были знакомы с генералом. Те, кто с ним служил, утверждают в один голос: не было в России во второй половине XX века полководца талантливее, чем он. И новая тактика боевых действий, и даже кроссовки, в которых солдатам разрешили воевать в Афганистане (оказывается, это обсуждалось на самом высоком уровне — в Министерстве обороны!), — все это и многое другое связано с его именем.