Круг замкнулся - Кнут Гамсун

— Да, да, очень благородно. Но если мне дозволено будет сказать, это не… я хочу сказать, в этом действительно есть нежность, но нет другого, это — не печное тепло.

Ольга, вздыхая:

— Я и ради другого немало потрудилась…

Молчание.

Он видит на ее запястье браслет, узнает его. На Ольгиной руке мало колец, она равнодушна к украшениям. И вдруг ему делается жаль ее, ведь это та самая Ольга, в которую он когда-то был так влюблен, которую так боготворил, единственная на всю школу, на весь город, на весь мир. Он кладет свою руку поверх Ольгиной.

— Ты чего?

— Ничего. — И он отдергивает свою руку.

— Нет, что это было, Абель?

— Ничего, просто какое-то мгновение я думал о том, что должен забыть.

— Ах, ты про наше детство! Ты такой непохожий на обычного Абеля, краснеешь, делаешься красивый, ты даже говоришь по-другому. Совсем непохожий.

Она перегибается через стол и соскребает пятнышко с отворота его куртки, затем, послюнив палец, стирает следы пятна.

Да, нежность в ней есть.

Абель:

— Секундой раньше я уже готов был сказать: бедная Ольга. Это вполне отвечало моим мыслям о тебе. Но хорошо, что я этого не сказал.

Она молчит.

— Потому что тебя незачем жалеть. Так ведь? Ты получила то, чего хотела.

— Ну конечно получила. Нам превосходно живется друг с другом, и не думай, пожалуйста, ничего другого. Он такой на диво энергичный и умный, отец его совсем недавно отошел от дел, а уж по отношению ко мне он просто безупречен. Нет, нет, никто не может сказать, что я сделала плохой выбор. Уж не подумал ли ты, что я раскаиваюсь? Ведь мы знакомы с ним целую вечность, еще когда я была замужем за другим, словом, я прекрасно знала, что делаю. И у тебя нет оснований говорить «бедная Ольга».

— Тпру! — сказал он, словно осаживая норовистую лошадь.

Ольга:

— Расскажи мне лучше про то, как блестяще тебе живется.

— Я? Это почему же? Мне живется вовсе не блестяще.

— Да ну?

— Но я поступаю так же, как и ты, я мирюсь.

— Ведь у тебя прекрасная должность, ты наконец кем-то стал — мне кажется, это так здорово, что ты поднялся в жизни. Раньше я тебя жалела. Не сердись, пожалуйста, но я просила Гулликсена взять тебя в лавку.

Абель, смеясь:

— Надеюсь, что все-таки не просила.

— Нет, просила. Ты на меня сердишься?

— Ну и что он ответил?

— Вот уж не помню. Во всяком случае, ничего у меня не вышло.

— Я в ту пору был ему немного должен.

— Да.

— Ты говоришь «да». Ты знала об этом?

— Я хочу сказать, что, уж наверно, был должен, немного должен. Мне он ничего об этом не говорил.

— Значит, вот что ты сделала, Ольга, ты попросила у него места для меня.

— Согласись, что тогда на тебя просто жалость брала смотреть.

— Тогда мне было очень хорошо. Куда лучше, чем теперь.

— Ну и глупо. Скоро ты, должно быть, перейдешь на большой корабль, и вот тут-то я поеду с тобой путешествовать. К твоим неграм, понимаешь? Ты, верно, и думать забыл, что в свое время я хотела бежать с тобой.

Буфетчица приходит и докладывает, что стол для ужина накрыт.

— Да, спасибо. Но нельзя ли немножко подождать, мой муж еще не вернулся из города…

— Он вернулся.

— О! — восклицает Ольга и бросается прочь.

Днем позже, на обратном пути, Ольга все время не отходила от мужа. Казалось, будто он не желает, чтобы она проводила время с кем-нибудь другим. Но перед тем как сойти на берег, пока Гулликсен вел расчеты с буфетчицей, она улучила возможность сказать Абелю «до свидания» с глазу на глаз. Ей было так радостно снова повидать его именно теперь, когда он пошел в гору. Она желает ему всего самого доброго. Она часто о нем думает.

Они стояли близко друг к другу и говорили вполголоса.

Вдруг она спросила:

— На тебе и вчера был тот же самый воротничок?

— Как ты догадалась?

— На нем есть пятнышко, наверно, от угольной пыли. Но это не имеет значения. Главное, что ты теперь капитан. Да-да, а теперь мне пора на берег. До свидания, Абель! Благословенная получилась прогулка с тобой и Лоллой, прекрасная погода, на море полный штиль, и белые чайки сопровождали нас туда и обратно. А ночью я спала, как убитая. Это все морской воздух! Я охотно повторила бы эту прогулку…

Слова, и обрывки мыслей, и рассуждения — фру Гулликсен явно не торопилась сойти на берег.

— А на моем воротничке и завтра будет то же самое пятнышко, — сказал Абель, — и меня это не смущает.

— Ольга, ты скоро? — воззвал Гулликсен.

— Иду.

А про две тысячи — ни слова.

XIX

Штурману кажется, будто у него во рту сидит какая-то гадость — опухоль или что-нибудь в этом роде, во всяком случае, говорить ему еще трудней, чем обычно. Штурман и без того скуп на слова, и, когда Абелю хочется поговорить, он отправляется к машинистам или в кубрик. Правда, там он не слишком-то нужен, но капитан, он и есть капитан.

Говорят они о том, что завтра, в Пальмовое воскресенье[7], «Воробей» целиком зафрахтован под прогулку большой группы и что все будет очень шикарно — с флагами, и песнями, и музыкой. Три ферейна скинулись, чтобы зафрахтовать весь пароход, ремесленники, мелкие торговцы и чиновники, словом, не кто попало, а все достойные люди, горожане примерно с четырьмя тысячами крон годового дохода, чуть меньше четырех либо чуть больше.

Буфетчицу и двух ее девушек ждет множество хлопот, предполагается, что все каюты будут заняты. Таможенник Робертсен наведался загодя, чтобы застолбить каюту номер один для себя и своего семейства, но у него из этого ничего не выйдет, сказала буфетчица с досадой. Это ведь тот самый таможенник Робертсен, аферист и жулик, который собирался обвинить ее и ее отца в подделке долговых бумаг, тот, из-за которого Абелю пришлось выплатить банку уйму денег. Он может получить номер семь, где не работает звонок и не запирается дверь. Да и этот номер еще под вопросом, сказала разгневанная буфетчица. Но когда настало утро и все три ферейна хлынули на палубу с флагами и граммофонами, первая каюта все еще не была занята. Робертсен сунул туда нос, увидел, что там пусто и направился к буфетчице.

— Почему это я не могу получить номер один?

— Потому что он занят.

— Там ни души. А какую каюту предоставят мне?

Буфетчица заглянула в список:

— Седьмую.

Рассерженный таможенник, позеленев от злости, наведался в номер седьмой и вернулся.

— И в эту собачью конуру вы собираетесь запихнуть меня с тремя дамами?

— Это номер седьмой, а не конура.

— И звонок не действует.

— К следующему Пальмовому воскресенью мы его обязательно починим.

Таможенник словно пощечину схлопотал.

— Я не возьму седьмую.

Буфетчица спокойно вычеркнула его из списка.

Просто мука мученическая с этим поганым таможенником. Теперь у буфетчицы оставались не заняты целых две каюты, и перед ней стояла задача сделать так, чтоб их заняли. Но не все выступали с таким размахом, как этот таможенник, большинство вообще не желало тратиться на каюту. На кой им сдалась каюта? Спать они не собираются, а если замерзнут, можно спуститься в салон.

Седьмую каюту она спихнула молодой парочке, которая, возможно, хотела пошептаться без свидетелей. Но двухкомнатная под номером первым, которую она даже не могла никому предложить вслух, все еще висела у нее на шее. Да и кому такую предложишь? Тут все больше публика среднего достатка, а то и на средний не тянет, все вроде таможенника Робертсена с женой и дочерьми, даже из вестмановской «Торговли колониальными товарами», чтобы можно было достойно почтить своего поставщика, — и то никого.

Оставался один выход — просто запереть каюту. Так она и поступила.

На борту все было как обычно при таких оказиях: игры, песни и немного танцев. На палубе между ледником и лебедкой с самого начала шла бойкая продажа кофе, хлопали пробки от бутылок с лимонадом, и молодые дамы визжали, когда пробки попадали в них. Словом, настроение всюду царило отличное.

Сегодня на «Воробье» не было бидонов с молоком, капитан же совершал свой обычный капитанский обход и за всем приглядывал. С некоторыми из пассажиров он немного поболтал, другим кивнул, а кое с кем и пошутил. Потом он встретил знакомого, с которым задержался на несколько минут, это был парикмахер, что работал возле садоводства, он еще когда-то даром побрил Абеля да вдобавок подарил ему бритву. Абель позднее еще раз побывал в маленькой цирюльне и заплатил за тогдашнюю работу, но пришел он туда в партикулярном платье и ничего не стал рассказывать насчет того, что вот, мол, он теперь водит пароход. Лишь сегодня парикмахер узрел его в форменном одеянии и в полном блеске. Это походило на чудо.

— Опомниться не могу, — сказал парикмахер.