Пламень - Пимен Карпов

— Одна-а я на свете…

В темноте Вячеслав, зажегши огарок, прилепил его к подоконнику. И закрутился, согнутый, по пустой полусгнившей хате. Завыл, точно бышевый волк, став на коряченьки:

— Ко-нчено!.. Недостоен бо есть… и смер-ти! Добился я по записям монастырским… по метрикам… от дьяволова семени произошел я!.. Гедеонов — мой отец потаенный… Горе, горе мне!.. И Андрон — красносмертник — брат мой — тоже от него рожден… Эх! И хоть бы дьявол настоящий был отец наш… Гедеонов… Не жалко было бы погибать… А то — просто гнус, развратник, мелкий бес… Гадом был, гадом и жизнь кончил… У-у-г… Жи-знь отдал… гаду… Думал, богу служил… А вышло — смерду!.. У-у!.. Подметке!.. Смерть моя!..

Подполз к Марии ничком.

Охватил ее ноги.

— Ко-нец мой!.. О-о-ох!.. Любил я тебя… Марьяна, до смерти!.. Дух живет… где хощет… Выше всех считал я… себя-то… Думал, сын Тьмянаго!.. Сын бога! Ха-а!.. Гнус я!.. Недостоен бо есмь!.. и взглянуть… Великий род твой, Марьяна! Феофановский, пламенный род! Воистину божественный род! А я… Сын гада!.. Ко-не-ц!.. Все-о ру-хнуло!.. Мой род — гадов род!

По углам, при мертвом желтом свете свечи, кружились уже в зловещей пляске смерти, дико водя круглыми совиными зрачками, сатанаилы…

Хрипло Вячеслав выл, распростертый в прахе. Оглушённые воем, пятились немо в порог, приседали на корячки обормоты…

Бледный какой-то, с синими кругами у глаз послушник, сверкнув под красным кутом на желтом свете свечи жженым кудрявым золотом, ахнул тонко и нудно:

— А-а!.. Веревку-то и забыли… Постой… Пошарив в карманах, достал крепкий шнур, сложил его в петлю. Вскочил на стол, прицепил наспех к крюку. И, просунув кудрявую жженую голову в петлю, вывернул дико круглые вылупленные, налитые кровью белки:

— Эй, толкайте стол… и квиты!.. Порадуем Тьмянаго!..

Вячеслав, расползшись как-то, обхватил красными волосатыми руками голомшивую голову, глядел узкими загноившимися прорезями на мертвый язык свечи и выл протяжным, безнадежным диким воем.

— Сколько… душ спасено?.. — угрюмо гукнул из угла какой-то пузан.

— Не виляй… — ощерились на него смертные плясуны. — Должать, должать Тьмянаму… А теперь вилять хвостом?.. Зачинай хвалу!

Вдруг кто-то потушил свечу. В нудной, тошной свалке полегли сатанаилы и захрипели хвалу черному царю, зловеще и глухо… Дух захватывало и заходились сердца от жути смертной, от немого хрипа…

И вот все смолкло. В густой тьме полезли монахи по лавкам, по стенам, шаря около гвоздей и крючков, с разорванными рубахами.

— А-а-х! Что ж это! — всплеснула в темноте руками Мария. — Братцы мои!

— Ко-не-ц!.. — прохрипел Вячеслав тупо и дико.

— А Град?.. — запылала Мария. — Как же так?.. А Христос?.. Чуете — псалмы поют?.. Слышите звоны?.. Видите свет не видимый?.. Это солнце Града взошло! Идите же за мною в Град!.. — кликала она, вся — трепет, вся — огонь. — Браточки мои! Поцелуемся!

— А на костре нас там… не сожгут? — загудела толпа в темноте. — В Граде-то?..

— Недостойны бо есмь!.. — хрипел и маялся Вячеслав. — Аль пойти?.. Ать?.. Дух живет… И вдруг заликовал, горя:

— Марьяна!.. Све-т!.. Све-т!.. Гляди, в окнах свет!.. В сплошном сумраке, чуть прорезываемом сквозь щели заколоченных окон зелено-алым светом луны и зорь, к пахучим, мягким Марииным кудрям в сладком священном трепете припали монахи, ликующе крича:

— Веди, заступница!..

В саду за сенями росли глухие гулы и трески.

В тревоге открыли монахи запертую наглухо дверь сруба. И застыли.

Отовсюду на низкие черетняные сени ползло свирепое, жуткое, буйно-смятенное пламя, облившее сараи, плетни и стены сруба запекшейся кровью…

Монахи, на чьи искаженные смертным ужасом лица кровавый лег отблеск гудящего огня, отшатнулись от. двери и сбились кучей в углу сруба.

А пламя, охватив сени и сруб, перебиралось на тесовую дверь ревучим, бушующим ураганом, заплескивало багровыми косицами притолоки.

В хату забил дым, застилая груди чадом и жаром. Сбросив с себя одежды, выпрямилась Мария, неподвижная, строгая и грозная, глядя в глаза огня, охватываемая алыми его поясами.

— А-а! — раскрыла она черные, без дна, глаза. — Бери… Огонь! Бери!..

Упала ниц, так, что обожженные вороненые волосы ее разбежались по груди и плечам пышными волнами;

А в бело-розовое крепкое, гладкое, словно выточенное из слоновой кости, тело кроваво-красный впился свет огня, захлестнувшего стены.

— Брата люблю! Бога! — билась Мария. — Как же Мне разлюбить?.. Радость пришла! Солнце!..

Полуобернувшись, обжигаемая огнем, подняла безмерно раскрытые, бездонные глаза на окаменелых, строго молчаливых сатанаилов и обормотов, черных от жуткой смерти. Кликнула клич:

— А-х! За мною!.. Слышите звоны?.. Чуете песни?.. Радость пришла!.. Солнце обрел мир! А-х!.. Целуйте!..

Гудели и ломались под напором огня сени. Дикий вихрь остервенело рвал с крыши пылающие черетнины, бросал в залитые огнем окна. Наддавшая буря обрушила стропилы, латы и втулы. По разломанным простенкам, по вздыбленным и обугленным дрекольям кроваво-красная ползла гора, ревя, как тысячеголовое чудовище, забивая смертными валами окна.

В огне метнулась опаленная Мария под кут, полосуемая ножами пламени, подняла глаза и сердце:

— Радость!.. Здра-вствуй!.. Солнце!..

За нею, упав на колени, подняли сердца и длани сатанаилы. Вячеслав, трясясь, задыхающийся, распростертый в прахе, забился в предсмертном бреду. И из груди его мутная вырвалась, безнадежная мольба, о чем, чернец не знал и сам…

— Не от-ры-ни!..

— Родные мои!.. Браточки!.. А… а… — задыхалась в дыму Мария.

Гудящий огненный ураган захлестнул все, круша, и беснуясь. В дверь, в окна, цепляясь за втулки, били валы адова огня. Трещала и ломалась крыша.

В горячке Вячеслав, заползши под печку, хрипел одну только мольбу смерти:

— Не отве-ргни… Марь-я… на… Не отрыгни антихристово отродье…

Смутно, словно сквозь сон, догадалась Мария, придушенная огнем и дымом… И всем трепетным, обожженным телом рванулась туда, откуда шел Вячеславов хрип, распласталась, светлая и багряная, как бесплотный дух…

А Вячеслав в буром едком дыму, сжимая судорожно старый переплет, разгадывал древний вещий сон:

— А как же… гедеоновский… дьяволов род наш?.. Гадово семя?.. Што это… такое?.. Ать?.. Ду-х… а… Я — приблудный сын Гедеонова!

Сине-бурый, смрадный огонь искромсал его, проглотил. Перед вспыхнувшим, точно факел, сердцем земная юдоль черный развернула свиток. Склизлая, блудная юность, темный, бездонный омут пыток, смрада: поруганная и обманутая вера в Тьмянаго — смерда — чертов скит, кровавые жертвы…

Но благостный и огнезарный подошел Светлый. Надел на всех светлые короны. И с нежной Марией, невестой неневестной ввел отверженных в голубо-алый предвечный Град…

VIII

Над горным долом неведомый высился, маня огнями, словно корабль в море. Пламенный Град.

В зеленом луче звезд, пышный раскинув по плечам водопад волос, охваченная белыми шелками, сходила с горы высокая стройная красавица с жуткими зорями и сумраками в вещем сердце.

Глаза ее были бездонно расширены и страшны. Под нитью алмазов нежная грудь подымалась и опускалась мерно, дыша темным трепетом и огнем. Густой сумрак от волос закрывал лицо ночной волной. Но синие зрачки цвели, как бездны.

Со склоненной русокудрой головой и гибкими, белыми, простертыми руками подошла она царственной поступью к Крутогорову, обдав его шелестом шелка и цветов. Густые опустила выгнутые ресницы, дрожа, молвила строго:

— Теперь мы с тобой… квиты. А сердце Крутогорова, пьяное от бурунов и солнц, цвело и пело. И пытало незнакомку веще и глухо:

— Где я тебя видел? Когда? В снах? В зорях? В черном свете… И этот гул… И ты — вещая… Кто ты?.. Чего ты хочешь? Мести?.. Гибели?.. Пыток?.. Мы дадим тебе солнце!

Гордо сцепила незнакомка руки.

— Гибель! ха-ха! Ты не видел, как я продавала себя. Ты бы…

Голубые горние светы еще цвели и околдовывали. И полонили сердце темным. Но вот белые ночные ветры, загудев в вершинах, развеяли чару. Вещие сны разбудили сердце, взворохнули. И Крутогоров, приблизив взгляд свой к безднам незнакомки, сжал ее пальцы, нежные, никогда не виданные… А солнечный голос его упал горько:

— Ты… знала Гедеонова…

— С тринадцати лет… — ударила незнакомка низко и глухо. — Со мною тогда он убил свою жену… Многих убил. Но я любила только тебя… Теперь… нет.

Отступила назад, не подымая сурового, скрытого сумраком лица. Точеными повела грозно плечами, шелестя шелком и сыпля алмазные искры…

— Кто меня… не любил?.. Не было на свете души, что не любила бы… меня… А ты — проклинал… Но теперь мы с тобой квиты… — Шла незнакомка в лунном свете, низко опустив голову и в гордом выгибе сомкнув руки.