Rucciя - Шамиль Идиатуллин

Для ожидания Евсютин выбрал стратегическое место – дачу соседа по лестничной клетке Ильгизара Миншагеева. В свое время Володя пару раз прикрыл концептуального бабника от карательных акций Сании, его громобойной жены. Ильгизар это дело старательно помнил и то и дело предлагал посодействовать вливанию до тошноты примерного семьянина и ботаника (для соседей Володя работал в оборонном ОКБ – не то Туполева, не то ГИПО) Евсютина в левое движение. Неудивительно, что Ильгизар чуть не взорвался от радости, когда Володя, скрывая смущение, подкатился к нему во время очередного вечернего выхода в подъезд с сигаретой и принялся выспрашивать, какие у Миншагеевых условия на даче, есть ли там где просуществовать несколько часов и насколько любопытны соседи. Ильгизар, заулыбавшись в рыжеватые усы, принялся, оглядываясь на дверь, обстоятельным полушепотом излагать сведения, давно Евсютину известные. На даче в районе Лагерной за последнюю неделю Володя побывал уже дважды, и убедился, что лучше места для гнезда не найти: от дома было полчаса неспешной езды, последние пять километров, идущие вдоль железнодорожного полотна, изображали девственность часами напролет, а финишные 200 метров и вовсе проходили по кустистому подлеску с кучей карманов для машин. С фазендой дело обстояло не хуже: дощатый домик на полторы комнаты был укутан буйно одичавшими яблонями и бурьяном, участок ничем не выделялся на фоне нечесаных соседей, а все крохотное садоводческое общество «Железнодорожник» было воткнуто в десяток соседних как семечка в зрелый подсолнух – и все семечки были горькими: Лагерная являлась грузовым железнодорожным терминалом, через который промахивали решительно все поезда западного направления. Шуму и тряски было много, а леса, воды и свежего воздуху мало. Поэтому дачные поселки в этом районе, несмотря на вписанность в городскую черту, шли дорогой заброшенных сибирских деревень: старики, получившие участки в 70-е, теряли силы и желание копаться на своей земле под обрыдший в период наработки стажа тыдык-тыдык, дети и внуки предпочитали подыскать место позеленее и поближе к Волге, фанерные домики потихонечку оседали как мороженое на теплом столе, а грядки выбрасывали из себя фонтаны могучей лебеды, прореженной обезумевшим укропом.

В этой лебеде даже в замечательное летнее воскресенье, выдавливавшее казанцев подальше из любимого города, обитателей было не отыскать. Местные обитатели либо вымерли, либо были ассимилированы ленивым народом, которым были выложены грязноватые пляжики Казанки, Лебяжьего или Глубокого озер. Пара лютых бабок, деловито половших свои участки задом ко всему остальному свету, оказалась лишним тому подтверждением. Володя уже убедился, что в будние дни старушки то ли уезжают в город за продуктами, то ли запираются в домиках и творят черную мессу – в общем, нету их в огородах.

Ильгизар с энтузиазмом озвучил похожие соображения и посоветовал тащить, блин, ее на дачу прямо завтра. Володя с испугом заозирался, призвал соседа к тишине и бдительности, и сказал, что на самом деле на ту неделю рассчитывает. Миншагеев заверил, что нефиг тянуть, ту там, эту, пофиг – за бока ее и айда-пошел, а простыни в домике есть, газа полбаллона и вода подведена, ключ я тебе хоть сейчас вынесу (нет, на той неделе, твердо сказал Володя), а мои, не волнуйся, туда носу не кажут – ни Сонька, ни Альберт, ему-то вообще из города выехать как в газовую камеру, глист бледный.

Поэтому в решающее утро Володя засел в «Железнодорожнике», не беспокоясь за тылы. Дверь миншагеевского домика он открыл без ключа и шума. Впрочем, единственным человеком в полукилометровой округе, похоже, был Эмиль Мухутдинов по прозвищу Мультик: он дремал у въезда в поселок на водительском сиденье «Газельки», оформленной под карету «Скорой помощи» и предназначенной для реализации резервного варианта отхода группы. Дрема была таким же элементом мимикрии, как и без малого ангельская внешность Мультика. В этом мог убедиться любой умалишенный, решивший покуситься на «скорую» или чумазую «десятку», стоявшую в соседних кустах (эту машину нашел Евсютину тот же Мультик, поклявшийся, что тачка, несмотря на замызганность, перед революционным законом чиста как пятилетняя девочка в бане).

Согласно базовому плану, акция должна была начаться без пятнадцати девять и уложиться в пятнадцать-двадцать минут. После этого по сигналу, данному группой, к ней должны были прорваться инкассаторские броневички, дежурившие вокруг кремлевской стены – один на набережной Казанки, второй у Спасских ворот, на парковке у мэрии, третий в полусотне метров вниз по склону кремлевского холма, на парковке у здания республиканской Академии наук. Каждый из водителей был обеспечен двойным комплектом документов – как инкассаторских, так и фэсэошных, согласно которым броневички и их обитатели являлись участниками спецоперации, которых строго запрещалось останавливать и задерживать всем, кроме представителей ФСО. Согласно оптимистичным расчетам, прорваться к бетовцам должны были все автомобили, пессимистичным – хотя бы один. Эвакуантам даже при самом негативном развитии событий хватало времени, чтобы добраться до одного из четырех укрытий в историческом центре Казани и дождаться второго этапа операции. Второй этап осуществлялся силами 31-й бригады ВДВ, дислоцированной под Ульяновском, третий – силами дивизии быстрого развертывания, неделю назад передислоцированной из Свердловской области в марийский Волжск. А задача Володи сводилась к столь же веской, сколь бессмысленной формуле Фимыча: «Держи все на контроле и будь готов».

Для Евсютина ни до второго, ни до третьего этапа дело не дошло, а контроль приобрел весьма замысловатые формы. В начале десятого Володя, сканировавший милицейскую волну, удостоверился, что все пропало. Но еще две драгоценные минуты он молча, боясь даже выругаться, чтобы не прослушать чего-нибудь важного, тискал в потной руке трубку, вслушиваясь в суматошные переговоры «соседей» и пытаясь понять, какую команду давать ребятам в броневичках – о прорыве или срочной ретираде. Лишь когда стало очевидно, что «горняков», то есть живых по эмчеэсной терминологии бетовцев, в отряде не осталось – только «степняки», – Евсютин выключил сканер и, не тратя времени на истерики и маты, побежал прочь из домика, с участка и дачного поселка, на ходу набирая первый из трех неотложных номеров. Надо было забыть о мертвых и спасать живых. Игоря Смирнова, ждавшего в инкассаторском броневике на стоянке возле мэрии, спасать было поздно – услышав стрельбу, он выждал несколько минут, а потом, не дождавшись какого-либо сигнала от группы, помчался на прорыв и был расстрелян из гранатометов. Рустик ждавший на набережной, оказался менее впечатлительным: он сразу ответил на спешный вызов Евсютина, выслушал кодовую фразу срочного отхода и неспешно ретировался. По Саниному телефону ответила злая жена, которая сообщила, что этот хрюндель сегодня еще не просыпался. Володя понял, что парнишка с вечера воспользовался традиционным способом отлинять от ответственного поручения, и махнул рукой на Санька и на его судьбу.

На объяснения Мультику много времени тратить не пришлось. Эмиль только коротко выругался, хлопнул ладонями по рулю – как по почкам – и спросил «С нашими что?» «Свалили на хер, – соврал Евсютин. – Давай тоже. Тачку брось как можно раньше». Мультик отвернулся, со скрежетом крутнул стартер и принялся задним ходом выруливать в направлении пригорода. Володя, заводя «десятку», совсем уже без нужды посмотрел на часы – секунды тюкали его правый висок с того момента, как он услышал спокойный еще голос дежурного по городу: «Внимание, есть сигнал: стрельба в Кремле. Всем патрульным и экипажам немедленно на место». С тех пор в голове тюкнуло уже 670 раз. До отхода поездка с девками оставалось полтора часа, до его коротенькой стоянки в Юдино – меньше двух, езды до юдинского перрона было минут двадцать по прямой, но по прямой Евсютин ехать не собирался. Необходимо было еще вывести из-под удара еще пятерых человек, и объясниться с парой могущественных контор. Времени было в обрез.

Через двадцать минут Евсютин съехал в один из давно облюбованных перелесков вдоль объездной дороги, построенной в ходе ремонта горьковского шоссе и в целом федеральной трассы Москва-Казань. До юдинского перрона оставалось полтора десятка километров и три светофора. А главное – Евсютин точно знал, что и в какой последовательности надо делать. Было горько и тоскливо, но к делу это никакого отношения не имело.

Заглушив мотор, Володя выволок с заднего сиденья идиотский дипломат, с которым ходил в универ на третьем, что ли, курсе, когда ненадолго был избран старостой и оказался воткнутым в необходимость раз в месяц таскать при себе солидные суммы стипендий для всей группы. Дипломат был при кодовом замочке, но ненавидел его Евсютин не за постоянно клинившие скользкие кольца с цифрами, а как символ до истерики хлопотного куска жизни, в котором все не ладилось: приходилось голодать при набитом деньгами дипломате, уклоняться от походов в «Грот-бар», пивную «Бегемот» и просто пиццерию из страха посеять кассу, бегать от девчонок, а не за ними (потому что бог знает куда придется убежать), постоянно бояться обсчитаться, выслушивать претензии однокашников по поводу того, что стипы мало и она больно уж худенькая – и уж обязательно по 2—3 раза в день получать твердым углом дипломата под колено. На четвертый месяц уставший от такой жизни Володя придрался к первому же фи по поводу своей нерасторопности в деле раздачи народных денег и заявил об отказе от почетных обязанностей старосты. Других дураков не нашлось – и тогда Евсютин просто заявил, что слагает полномочия явочным порядком, а дипломат засунул в паутинные развалины антресолей. В итоге юрфак приучился ходить в кассу за стипой в индивидуальном режиме. А забытый как страшный сон дипломат пришлось восстановить в правах сегодня, едва времена опять стали совсем худыми. Впрочем, дело было не в символизме, а в том, что в другую тару 5 мобильных телефонов просто не лезли.