КАМЕРГЕРСКИЙ ПЕРЕУЛОК - Владимир Орлов

– А вот Петр, - не выдержал я. - Император. Он в летоисчислении от рождества Мазепы - кто?

– Опять же возможны варианты. Основной - он отец Мазепы. Незаконный, но отец. Так же невзлюбил его, как и законного сына Алексея. Сексуальные комплексы по Фрейду. До Мазепы руки не дошли. Другой вариант, менее обоснованный. Петр - незаконный сын Мазепы, отсюда, опять же по Фрейду, ненависть Петра к легкомысленному отцу-гуляке. Впрочем, ваш вопрос (это ко мне) можно признать провокационным и вызванным чувством зависти.

Кошеваров чуть ли не спиной сидел теперь ко мне.

– Да, кстати, - обратился я к Мельникову, - если ты сумеешь породниться с лордом Байроном, то сможешь сплестись ветвями с родом Мальборо и, стало быть, с Уинстоном Черчиллем и с родом Спенсеров, а через него с президентами Бушами, старшим и младшим, ну и с принцессой Дианой.

– Что вам известно об этом? - чуть ли не подскочил Кошеваров.

– Это сведения коммерческие, - сухо сказал я, - и на них имеется ценник.

Мельникова, пожалуй, не менее, чем изыскателя Кошеварова, взволновали мои сведения, но он сумел сдержать себя и сидел человеком знающим обо всем и утомленным этим знанием. А Кошеваров, похоже, был готов вцепиться в меня с намерением вытрясти и самые мелочи британских ответвлений Мазепиного рода. Но в дверном проеме закусочной возникла еще одна рожа в пиратской косынке (бандане, что ли?), было произведено призывное движение рукой, вмиг поднявшее Кошеварова с места. Черную папку он прихватил, не завязав шнурков, а листы с типовым проектом и приложениями оставил на столе. И не в спешке, а для пользы дела.

– Передавайте привет Коле Пересыпкину! - бросил я ему вслед.

– Что? Кому? - Кошеваров обернулся, в глазах его был испуг. - Я не знаю никакого Коли Пересыпкина! Вы что-то путаете! Путаете!

– Опять ты про какого-то Пересыпкина, - сказал Мельников.

– Тебе гороскопы не предлагали?

– Нет, не предлагали…

– Ну и ладно, - сказал я. - Ну и слава Богу.

– При чем тут гороскопы?

– Ни при чем. Ни при чем… А этот Кошеваров - он из архивных мальчиков и девочек, какие первыми вырастили тебе древо?

– Нет, он не имеет к ним отношения.

– Ты знаешь точно?

– Он говорил. А что?

– Ничего… Ничего…

– Ну так как мне быть? - спросил Мельников.

А к нашему столу уже подходил приятель Мельникова и мой добрый знакомый актер Николай Симбирцев.

– Ну что, Сашенька, расслюнявился? Небось Гамлетом пытаешь профессора. Покупать или не покупать? Купишь. Ты жадный. Помаешься, поторгуешься, но купишь. Неизвестно зачем. Но потом выйдет - что и зачем. Он уже человекам ста надоедал своими сомнениями, на самом деле - хвастался. К вам же обратился чуть ли не к последнему. Потому как стеснялся. Вы знаете ему цену.

– Опять ты, Николай, юродствуешь! - воскликнул Мельников. - На роду у тебя написано быть шутом!

– Не удивлюсь, если в твоих древах поместятся короли, при которых мои предки осуществляли себя шутами.

– Да, по линии Байронов Александр Михайлович, - заметил я, - вполне может получить родственником кого-нибудь из британских королей.

– Ну вот! - обрадовался Симбирцев. - А ты разнылся. Да ты с этими бумагами сейчас же выхлопочешь мантию в Кембридже! А она тебе к лицу.

– Перестань ерничать! - вскочил Мельников.

– Александр, дорогой! Тебя слышно у дверей гребаного МХАТа! - в закусочную ворвалась для меня - Тамара, для Мельникова - Иоанна. - Нас ждут во французском посольстве. Ты забыл?

Прежде кольчужную кофту воительницы дополняла суконная юбка, теперь юбку заменили брюки, расширенные на манер галифе, на вид - металлические, с блюдцами наколенников. Тамара-Иоанна была и не в наряде к посольскому приему, а в доспехах. Воображение вкладывало в руки героини копье и щит. Несколько озадачивала обувь Тамары, на ноги ее было натянуто нечто чешуйчатое, напоминающее лапы петуха, с суковатыми шпорами и растянутыми пальцами. («Может, в память о галльском петухе?» - пришла в голову странность).

– Запамятовал! - Мельников шлепнул себя ладошкой по лбу. - Запамятовал!

Решительному и мгновенному уходу Мельникова со спутницей к бокалам и столам французов помешало столкновение, случившееся возле дверей закусочной. Столкновение вышло с двумя известными в заведении посетителями.

– Пардон! Пардон! - принялся извиняться и раскланиваться частный извозчик, водила-бомбила Васек Фонарев, нынче не в привычных тапочках, а в наваксенных ботинках, на босые, впрочем, ноги. Васек предъявил всем в зале и в особенности кассирше пустую трехлитровую банку с надписью на боку (от руки на бумажке) «Вода Касимовская»: - Вот смотрите! Всем вез, кому обещал! Выпили гады! Только отвернулся, а они и выпили!

– Кто, Васек, гуманоиды, что ли? - спросила кассирша.

– Они, гады! Повозились со стервой и горлы у них пересохли!

– Ой, Васек, ой! - взволновалась Людмила Васильевна.

Но Васек с исчезновением касимовской воды лишь остановил Мельникова с Тамарой-Иоанной. А отскочить от двери их заставил свирепый Фридрих Малоротов, он же Фридрих Средиземноморский. Взлохмаченный решительнее прежнего, с бешеными глазами, он размахивал призовым глобусом, будто шестопером (глобус был с углами в соответствии со школьной теорией о Земле как о чемодане) и орал:

– Где олигарх? Где этот клюквенный король? Порублю!

22

Анатолий Васильевич Квашнин проснулся, ощутив: у него выросло ухо.

Вчера его не было, ночью оно появилось. Ухо стало третьим и вторым слева.

Квашнин лежал на сердечном боку и боялся приподнять голову. Он даже вминал ее в подушку, будто был способен растереть, размазать лишнее ухо, освободиться от него.

Рука Квашнина неверно, будто со страхом, дергаясь, поползла к правому виску, пальцами вмялась в ушную раковину, нажала на мочку и замерла. И отпустить мочку пальцам было страшно, вцепились в нее словно в последний краешек, в последнюю твердь жизни, а внизу, в ущелье улицы, глыбились черные пустые мусорные ящики. Все же отважился, повел пальцы вниз, нет, тут все было по-прежнему, худоба шеи, шершавая небритость скулы. Но там-то, у подушки, под левым вмятым в нее виском, гнусно, медузьей мерзостью ощущалось прибавленное к нему ухо. Причем припаяли, приклеили (притрансплантировали) его как бы с издевкой, не повтором к своему родимому, а прилепив его боком, мочкой - в сторону рта. Было оно, было, из него хотелось выковырнуть спичкой (а их в доме и не держат) серу, и в нем - звенело! «В каком ухе звенит?» Спросить бы теперь. И что задумать, спросив? Но некого спросить. Нет тетки Нюры. И не ответит она: «В третьем, Толик, в третьем!» Кто приклеил, кто приделал, кто трансплантировал (и от кого)? Что за бред? Надо сейчас же отодрать новое ухо, если не поддастся - отмахнуть ножом. Опять бред! Надо просто открыть глаза и встать.

Страшно. Страшно. Страшно и сладостно вместе.

И все же открыл глаза. Отбросил одеяло в лахорском шелку. Укрепивший мышцы в бассейнах и на тренажерах вспрыгнул и приземлился на пол. Оп-п-па! Левую руку подносить к голове не стал. Убоялся. Но - к зеркалу! Не зажмуривай глаза. Не трусь. Ну! И все! Где же твое новое ухо, приделанное к скуле, мочкой в сторону рта? Нет его! Нет. И не могло быть!

Но с чего вдруг утренний кошмар? Ведь не пил вчера. Кружка пива не в счет. Он вообще непьющий человек. Ну, согласимся, малопьющий. Протокол и церемониал светско-делового существования принуждает его пригублять необходимые для соблюдения приличий напитки. Оправданны срывы и загулы. Но вчера-то нужды в них не случилось. Но и теперь возле истинного уха и по скуле ко рту, там, где сходились челюсти, зудело. И спичка требовалась чтобы выковырнуть серу. И комариный гуд не притихал. «В третьем, Толик, в третьем». Спрашивал тогда тетю Нюру в вологодском Ватникове: «А зачем человеку третье ухо, ну третий глаз куда ни шло, особенно на затылке, а третье-то зачем?» «Ни за чем, - ответила тетка. - Вовсе ни к чему тебе третье ухо. Если только, чтоб звенело…» И продолжила сказку про клюквенного короля и его приятельницу болотную Кикимору.

Кошмар должен был иметь причину и толкование. Квашнин читал Фрейда и Юнга, не по увлечению, а ради разъяснения собственных сомнений. Подход Фрейда был увлекателен, но приложим к определенным случаям, а порой и наивен. Иные истории и серьезные судьбы втискивались в ряд иллюстраций к доктрине, искажались или трактовались поверхностно. В особенности Квашнина расстроил разбор Фрейдом судьбы и натуры Достоевского - диагноз участкового врача, составленный для районного отдела внутренних дел. Соображения Юнга показались Квашнину менее категоричными, по-художнически, что ли, размытыми или раздвигающими границы смысла, а потому - с большими допущениями примерить их на себя.

Откуда выводить третье ухо? Из прошлого - из словечек тети Нюры, провинциальной сестры матери, к кому его мальчиком и отроком отправляли на каникулы либо в пору бездомья? Или из особенностей его, Квашнина, натуры? Он - человек дела, здравого смысла, зачем зарождаться в нем желанию иметь третье ухо? В нем нет нужды, оно не даст выгоды. Третий глаз мог хотя бы иметь деловое применение, в особенности, если бы это был не просто дополнительный орган зрения, а Третий Глаз с мистическим выходом в иные миры и измерения. Но фантазером в последние годы Квашнин быть себе не позволял.