Пловец Снов - Лев А. Наумов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Что-то зашевелилось внутри Горенова, он ощутил это едва ли не физически. Некто будто ответил ему согласием, но в чём состоял вопрос? Показалось, словно кивнул тот же, кто диктовал ему точки и буквы. Сразу стало заметно теплее.
Новое чувство уже плескалось в нём, как зачаток моря в банке из-под варенья. Такое необычное и манящее… Но можно ли плыть в том, что внутри?
Современность требует новых форм, новых идей и новых смыслов – нет ничего более традиционного и набившего оскомину, чем эта незатейливая последовательность слов, становившаяся лозунгом слишком для многих. Когда-то Герберт Уэллс наглядно и живо показал в «Войне миров», что любой момент истории может стать началом конца. Подобное ощущение было актуальным едва ли не всегда, но он оказался одним из первых, кто воплотил его так просто и точно, создав фантастические образы вторжения пришельцев. Делать подобное сейчас – полнейшее авторское самоубийство, хоть сюжет представляется не менее злободневным.
Метерлинк в пьесе «Слепые» изобразил трагическое положение человека зримо и без затей… Но что изменил этот текст? В любом случае подобная простота более невозможна и недопустима. Всё легкодоступное уже сделано и бессильно пылится позади. Сложное тоже.
Когда-то проблемы литературы пытались решать с помощью мегароманов и сверхкниг. Сейчас эти времена источают устойчивый аромат трогательной небылицы. Для достижения цели понадобился бы идеальный текст. Идеальный, опять-таки, без кавычек. Несущий отпечаток подлинного, безусловного совершенства. А дело в том, что Горенов не верил в возможность достижения такового в крупной форме. По его мнению, роман чисто теоретически нельзя написать начисто. Приложив усилия, есть шансы добиться блеска изложения на одной странице, но достигнуть того же на трёх оказывается уже более чем втрое сложнее. С ростом объёма текста трудность превращается в принципиальную невозможность, и дело вовсе не в нехватке усердия. По мнению Георгия, главная причина состоит в том, что сам автор находится в непрерывной творческой метаморфозе. Работая, он претерпевает личностные изменения. Одна страница пишется относительно недолго, и, грубо говоря, можно считать, что заканчивает её тот же человек, который и начинал. А вот большое произведение обязательно дописывает кто-то другой. О совершенстве вопрос стоять не может, коль скоро под сомнением даже цельность и авторство. В каком-то смысле каждый роман убивает своего создателя в том виде, в котором тот его придумал. Да, при этом текст создаёт нового человека, но это другое дело. Какое новорожденный субъект имеет отношение к замыслу? Он – его следствие, а не причина.
Крупное сочинение как бы всегда существует само по себе, а значит, его нельзя «нацелить», разрешить с его помощью вопрос и даже заложить смысл. Горенов знал, у литераторов считалось, будто чем дальше итоговый роман от первоначального замысла, тем лучше. Понять этого он не мог, но не сомневался, что совершенство возможно лишь в малой форме, а она не соответствовала масштабу проблемы, с которой он столкнулся.
Итак, крупный текст с позиций писателя навсегда остаётся черновиком. Несчастный может сколько угодно рихтовать его под себя, но произведение и автор будут разбегаться в разные стороны, словно одноимённые полюса магнита. Что толку спорить о том, кто реально бежит, а кто стоит на месте?! В конце концов всё относительно, сути дела это не меняет.
Даже детективные книги Георгия вызывали у создателя подобные чувства. Ему постоянно казалось, будто каждая из них выполнена начерно. Что к этим текстам потом обязательно придётся вернуться. А поскольку писать Горенову приходилось довольно много, то «чувство черновика», того, что всё без исключения нужно будет ещё раз перечитывать и редактировать, давно распространилось на всю его жизнь. И вот, наконец, мы подошли к тому, с чего начали. Помните новые ощущения, которые внезапно проснулись в нём? Так вот, у Георгия впервые пропало чувство черновика.
Как водится, автору с подобными амбициями впору задуматься о создании «новой литературы». О ней говорят и говорили всегда. Написано столько вторичных «революционных» книг и художественных манифестов, что давно пора перерабатывать их обратно в деревья и высаживать сначала в горшки на подоконниках библиотек, а потом переносить на бульвары и в леса. Наивно предполагать, будто интерес к чтению удастся вернуть с помощью очередного текста. Из десятилетия в десятилетие повторяются вопли о том, что нужны романы «непосредственного воздействия», «проникающие в жизнь». Горенов был согласен: для того, чтобы современная книга привлекла внимание современного человека, она должна стать больше, чем просто книгой. Требуется превзойти изобретение Гуттенберга, подняться над прежними возможностями любой последовательности букв. Автору придётся стать пионером-первопроходцем.
Георгий плавал великолепно, но сейчас захлёбывался в накатывающих на него пенистых волнах. Что, если для этого не нужно создавать новые романы, но достаточно вернуть внимание к старым? Если его «новая литература» будет состоять вовсе не в написании текстов, но в изменении роли существующей классики? Идея тотального обновления носит настолько универсальный характер, что мысль о нарочитом, принципиальном необновлении может прозвучать вполне революционно. В конце концов, нет ничего более традиционного, чем плевать на традиции.
Читать важно! Осознание важности чего бы то ни было тесно связано со страхом. Итак, нужно вернуть в эту историю страх! Человек должен бояться не читать. Как это сделать? Торжественный клич Архимеда галопом промчался по петербургским камням, словно несёдланная лошадь. Горенов придумал! Пока было трудно облечь это в слова… Что-то мешало. Нет, не сложность идеи, скорее пьянящий восторг озарения. Нужно постараться. Ещё усилие. Ещё!.. Писательская мечта – книга, значительная до такой степени, что за неё люди будут готовы умереть. Текст, распоряжающийся жизнями. Так пусть они вновь гибнут за литературу!
Георгия самого напугала свирепость и очевидность этой мысли. Они не читают? Или читают то, что того не достойно? Значит, умрут! Он остановился и огляделся. Вокруг были они. Их очень много. Они сновали туда-сюда в вечернем сумраке, в свете фонарей, с детьми, авоськами и мобильными телефонами. Держась за руки, смеясь и с недовольной миной на лицах. Они ездили в автомобилях и шагали пешком. У каждого были свои дела, но
