Пушкин. Частная жизнь. 1811-1820 - Александр Александров

— Я счастлив, ваше величество!

Но государь понял, что Кутузову что-то не понравилось. Привередливый старик подсчитывал, верно, сколько стоит шпага. Пусть считает. Государь знал, что шпага стоит дорого, не помнил точно сколько, но помнил, что дорого, ибо документ об этом он сам подписывал, но скаредному старику, и это он тоже знал, все мало будет, сколько ему ни дай, а потому отвернулся и нарочито подчеркнуто занялся своими делами.

Кутузов откланялся, сам уволакивая с собой шпагу и грамоту, не доверив их никому из своих адъютантов. Следом за ним выскользнул граф Толстой и прошептал ему на ухо, что шпага дорога, стоит 25 125 рубликов, о чем имеется документ, но старик посмотрел на него строго и ничего не ответил.

Вечером Кутузов метался по спальне перед Лушкой. Рассмотревши хорошенько Георгиевское оружие, он нашел, что камни слишком малы, пытался ковырять изумруды на лавровых венках и кричал любовнице:

— Я не позволю со мной так! Мне особая шпага должна была быть! Особая! Я — Кутузов! Светлейший князь Смоленский! Я скажу об этом государю! Это оружие «За храбрость»!

И зачитывал вслух из грамоты:

— «Сей воинственный знак, достойно Вами стяжанный, да предшествует славе, какою по искоренению всеобщего врага увенчает вас Отечество и Европа!» Слышала? Отечество и Европа! А они камешков пожалели… Двадцать пять тысяч! Где же здесь двадцать пять тысяч?! Врут, собаки! Я скажу государю, скажу!

Луша причитала и успокаивала его:

— Батюшка, помилуйте, как же? Самому государю… Так и скажете?.. А камни вовсе не малы, вы это зря, батюшка, а даже очень велики. Как греческие орехи, — послюнявила она пальчиком один из алмазов, за что тут же получила от светлейшего подзатыльник.

— Грех на царский-то подарок жаловаться, — все же возразила Луша Кутузову. Она была девка бедовая и старика не боялась. — Ну, а ежели мал, так то что ж: известное дело, мал золотник, да дорог!

— А вот и мал, сама сказала, просто мал! — ухватившись за ее слова, обиженно протянул, как ребенок, фельдмаршал.

— Так ведь я к слову, батюшка, к слову только…

— Мал! Для меня, фельдмаршала, мал, — плаксиво взвизгнул он. — Для меня, кто две армии, турок и французов, за один год заставил питаться кониной и дохнуть с голоду! А кто обманул Наполеона, который удирает, обосравшись от страха? Кто? Кутузов! Для другого, может, и сошел бы такой подарок. А для меня мал!

Он снова взял шпагу и стал рассматривать, потом отложил ее:

— Пожадничали. Или камни подменили, украли! А может, и просто интриги! — Он то брал шпагу со стола, то снова клал ее. — С «Георгием» вот тоже… Не довезли. Как же! Как бы не так! Так я и поверю…

Потом он, вздыхая, добрался до кровати, лег, потихоньку успокоился, брюхо его перестало колыхаться, тогда-то он и позвал любовницу:

— Ну иди сюда, Лушенька, доченька, поласкай папу. Иди, родная, бить не стану!

Однако на следующее утро «Георгий» все-таки прибыл. В окружении свиты, генералов штаба и флигель-адъютантов граф Толстой от имени императора поднес князю Кутузову на серебряном блюде орден Святого Георгия 1-й степени и Георгиевскую ленту.

— Господа! — сказал император Александр, обращаясь отчего-то не к князю, а ко всем присутствующим. — Вы спасли не одну Россию. Теперь уже с уверенностью можно сказать, что вы спасли всю Европу. Хотя нам еще предстоит долгий путь до Парижа! Именно здесь, в Вильне, настигла нас весть, что Бонапарт вторгся в пределы России, и здесь мы с чувством глубокого удовлетворения воспринимаем весть о том, что ни одного француза, способного держать в руках оружие, в наших пределах нет и не будет более никогда!

— Ура-а! — ответили ему генералы и флигель-адъютанты, почти так же восторженно, как и простые гвардейцы.

— Кроме тех, чьи мерзлые трупы остались в снегах России, — добавил он.

После вручения генерал-фельдмаршал объявил о бале, который он намеревается дать завтра в честь дня рождения государя, и пригласил офицеров. Государь благосклонно принял приглашение, хотя от себя считал, что теперь не время для балов, а потому давеча отклонил такую же просьбу местного дворянства. Старику же он не мог отказать, не так бы все поняли.

На следующее утро, в день своего рождения, 12 декабря, император Александр собрался посетить госпиталь, расположенный в Базилианском монастыре. Еще за завтраком ему принесли поздравление от графа Аракчеева, который заболел после проезда из Петербурга и не вставал с постели. Александр, чрезмерно уважая графа, собственноручно начертал ему записку, в которой сожалел о его нездоровье и обещал сам побывать у него, если удастся. Всю жизнь они посылали друг другу записочки, как влюбленные, даже если находились недалеко друг от друга. Еще государь подписал подготовленный с вечера манифест об амнистии полякам.

В госпиталь его, среди прочей свиты, сопровождал уже знакомый нам английский генерал Вильсон. Как особо приближенный к императору, генерал ехал с ним в одной карете по улицам города, на которых горели гигантские костры для уничтожения миазмов и очищения воздуха от запаха разлагающихся трупов, все еще не убранных с улиц. Навоз, который подкладывали в огонь, удушливо пах. Кое-где солдаты уже начали расчистку, складывая трупы французов в штабели, наподобие дровяных поленниц. Государь с некоторым содроганием смотрел на эту картину.

Пока они ехали в карете, император Александр, привыкший к откровенности в разговоре с генералом, а может быть, с дальним прицелом, видя в нем рупор международный, говорил ему:

— С того приезда в Петербург я знаю вас, генерал, как человека, который всегда говорит мне правду. Теперь вам предстоит выслушать от меня тягостное признание… Мне известно, что фельдмаршал Кутузов ничего не исполнил из того, что следовало сделать. Он делал только то, к чему его вынуждали обстоятельства. Он побеждал всегда только против воли. Однако дворянство, к моему удивлению, продолжает поддерживать его и настаивает на том, чтобы олицетворить в нем народную славу этой кампании. Я удостоил вчера этого человека высшей из военных наград нашего Отечества, тем самым нарушая статуты этого славного учреждения, ибо орден дан не за действительное военное отличие. Но отныне я не расстанусь с моей армией и не подвергну ее более опасностям подобного предводительства.

Огромные костры горели и во дворе монастыря, куда въехала императорская карета с кортежем.

Перед тем как войти в госпиталь, лекари опрыскали платье государя и его свиты и дали всем по зубчику чесноку. Вильсон понюхал его, а государь положил свой зубчик в карман и во время посещения все время нащупывал его и натирал себе руку.

Госпиталь представлял ужасающую картину: тысячи трупов были навалены друг на друга по коридорам, по которым проходил император в сопровождении монахинь и свиты. Разбросанные трупы валялись всюду и в других помещениях; все отверстия разбитых окон или выломленных при взрывах стен были заткнуты руками, ногами, туловищами и головами мертвых, чтобы предохранить пока еще живых раненых от доступа ледяного воздуха.

— Какая страшная картина, — остановился государь. Он молчал в раздумье.

— Ваше величество! — обратился к нему генерал Вильсон. — Дорога на Вильну на десятки километров усеяна трупами французских солдат. На одной версте, от столба до столба, я сам насчитал до двухсот. Я видел, как эти несчастные развели костерок и ели мясо своих павших товарищей…

Государь посмотрел на него как-то странно, будто не видел и не слышал, а смотрел издалека, из иного мира.

— Я этого не хотел, — глухим, замогильным голосом сказал Александр.

— Генерал Мороз победил французов! — радостно подбросил английский генерал государю мысль, что никто не виноват, что на все есть Провидение Божие, а значит, подтверждавшую ненавязчиво, что князь Голенищев-Кутузов, вызывающий и у Вильсона и у самого государя такую неприязнь, как бы и ни при чем во всей этой кампании.

Но государь не принял этого, вернувшись из горних высей, куда отлетала на время его утомленная душа, он сказал твердо:

— Не мороз победил французов, а русский народ, мороз уничтожил не Великую армию Наполеона, а ее остатки, жалкий разгромленный сброд! Еще раньше лишили их всяких надежд на победу мои дорогие бородачи.

Выйдя из госпиталя на крыльцо, император Александр, как и водится в таких случаях, сказал обдуманную историческую фразу, которую давно ждал случая произнести:

— Я не обладаю счастливой философией Наполеона, который считает, что трупы врага хорошо пахнут. Эта несчастная кампания стоит мне десяти лет жизни.

В задних рядах его свиты кто-то тут же записал эту мысль в блокнот.

«Ну, положим, про трупы врага первым сказал не Наполеон, а Виттелий, — подумал генерал Вильсон, — а повторил эту мысль Карл IX… Да и кто из нас, положа руку на сердце, может сказать, что не радуется трупу врага, когда идет война?»