Инкарнационный реализм Достоевского. В поисках Христа в Карамазовых - Пол Контино
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Есть три силы, единственные три силы на земле, могущие навеки победить и пленить совесть этих слабосильных бунтовщиков, для их счастия, — эти силы: чудо, тайна и авторитет. Ты отверг и то, и другое, и третье и сам подал пример тому. <…> О, конечно, ты поступил тут гордо и великолепно, как Бог, но люди-то, но слабое бунтующее племя это — они-то боги ли? [Достоевский 1972–1990, 14: 232–233].
Великий инквизитор и его воинство «исправляют» деяние Христа. Из мнимой «любви» к человечеству они создают теократию, основанную на «чуде, тайне и авторитете. И люди обрадовались, что их вновь повели как стадо и что с сердец их снят наконец столь страшный дар, принесший им столько муки» [Достоевский 1972–1990, 14: 234] (курсив Достоевского). Однако своей ложью о рае инквизитор демонстрирует не любовь, а презрение к человечеству. Как отмечает Роджер Кокс, он предлагает людям только «магию, мистификацию и тиранию» [Cox 1969: 210].
«Косвенный», «художественный» ответ, который Достоевский дает Ивану, уже присутствует в образе молчащего Христа, созданного этим персонажем, Иваном-автором. Однако как мы должны интерпретировать то, что Христос молчит, не отвечая Инквизитору? Означает ли его молчание отказ помогать человеку, нуждающемуся в помощи? Является ли оно проявлением жестокости? Или же его поцелуй является знаком «покорности», как утверждал Д. Г. Лоуренс [Lawrence 2005: 128]? Я трактую молчание Христа — и его безмолвный поцелуй — как свидетельство любви, его уважения к свободе и личности Инквизитора. В начале своего монолога Инквизитор приказывает Христу молчать: «Не отвечай, молчи» [Достоевский 1972–1990, 14: 228]. Христос выполняет его требование, каким бы волюнтаристским оно ни было. В дальнейшем Инквизитор колеблется и настаивает на том, чтобы Христос отвечал ему:
…скажи? Неужели мы не любили человечества, столь смиренно сознав его бессилие, с любовию облегчив его ношу и разрешив слабосильной природе его хотя бы и грех, но с нашего позволения? К чему же теперь пришел нам мешать? И что ты молча и проникновенно глядишь на меня кроткими глазами своими? Рассердись, я не хочу любви твоей, потому что сам не люблю тебя. И что мне скрывать от тебя?
Или я не знаю, с кем говорю? То, что имею сказать тебе, всё тебе уже известно, я читаю это в глазах твоих [Достоевский 1972–1990, 14: 234].
Инквизитор отвергает безмолвно предложенную ему любовь Христа и в конце своей речи провозглашает: «Завтра сожгу тебя. Dixi» [Достоевский 1972–1990, 14: 237]. Однако, по словам Ивана — и здесь мы чувствуем, как проявляется его способность художника-полифониста, — Инквизитор не сомневается ни в своем нигилизме, ни в вынесенном им смертном приговоре. Михаил смотрел на Зосиму и с тоской ждал, что скажет молчаливый, авторитетный другой. Возможно, сам Инквизитор страдает под страшным бременем совести. Возможно, он стремится убежать от мук собственной свободы и найти утешение в авторитете Христа — даже если это «утешение» будет скорее маниакальным бунтом против всего «горького, страшного» [Достоевский 1972–1990, 14: 239], что может сказать Христос.
Христос предлагает любовь и уважение к свободе, те дары, которые гневно отвергает Инквизитор. Суровое милосердие Христа пронзает его, словно мечом. Христос отказывается от какой бы то ни было власти, позволяющей навязывать свою волю, в том числе от власти слова; он также молчит во время суда, как это особенно показано в синоптических Евангелиях{34} (см. о молчании Христа перед первосвященниками в Мф. 26:63 и Мк. 14:61 и перед Пилатом в Мф. 27:14 и Мк. 15:4). «Он истязуем был, но страдал добровольно и не открывал уст Своих; как овца, веден был Он на заклание, и как агнец пред стригущим его безгласен, так Он не отверзал уст Своих» (Ис. 53:7). Христос молча, кротко подходит к инквизитору и целует его, и поцелуй пронзает того, кому он предназначен:
— …когда инквизитор умолк, то некоторое время ждет, что пленник его ему ответит. Ему тяжело его молчание. Он видел, как узник всё время слушал его проникновенно и тихо, смотря ему прямо в глаза и, видимо, не желая ничего возражать. Старику хотелось бы, чтобы тот сказал ему что-нибудь, хотя бы и горькое, страшное. Но он вдруг молча приближается к старику и тихо целует его в его бескровные девяностолетние уста. Вот и весь ответ. Старик вздрагивает. Что-то шевельнулось в концах губ его; он идет к двери, отворяет ее и говорит ему: «Ступай и не приходи более… не приходи вовсе… никогда, никогда!» И выпускает его на «темные стогна града». Пленник уходит.
— А старик?
— Поцелуй горит на его сердце, но старик остается в прежней идее [Достоевский 1972–1990, 14: 239].
Инквизитор отпускает того, кого он приговорил к смерти. Он смятен, переживает внутренний разлад, и его «Ступай» продиктовано то ли великодушным решением даровать свободу, то ли упрямым отказом принимать дары Христа[199]. Его упрямая приверженность «идее» борется с пламенем, вспыхнувшим в его сердце. Здесь вспоминается апостол Фома, который, по словам рассказчика, «уже веровал вполне, в тайнике существа своего, даже еще тогда, когда произносил: „Не поверю, пока не увижу“» [Достоевский 1972–1990, 14: 25]. Теперь в сердце Инквизитора поселилась тайна. Как проницательно отмечает Алеша, в конечном итоге поэма Ивана «есть хвала Иисусу, а не хула» [Достоевский 1972–1990, 14: 237][200]. Литературная фантазия Ивана нарисовала кенотического Христа, который выслушивает тирана-Инквизитора и изменяет его сердце, не произнеся ни единого слова. Изобразив неоднозначную реакцию Инквизитора на молчаливый поцелуй Христа, Иван демонстрирует свое собственное желание обратиться в веру и быть исцеленным воплощенной любовью.
В момент торжественной близости, подобный встрече Христа с апостолом Фомой (Ин. 20) или тому, который описан в поэме Ивана об инквизиторе, Зосима говорит Ивану: «Если [вопрос веры] не может решиться в положительную [сторону], то никогда не
