Генрих Эрлих Штрафбат везде штрафбат Вся трилогия о русском штрафнике Вермахта - Генрих Эрлих

— Внимание! К оружию! В траншею! — обер–лейтенант Гиллебранд возник на пороге и тут же исчез.

Юрген стоял в траншее и смотрел, как издалека на них накатывает грязно–зеленая толпа. Иванов было много, но отсюда они казались маленькими и оттого нестрашными. Юрген огляделся вокруг. Кинцель деловито устанавливал пулемет — он как заменил в бою на высоте убитого пулеметчика, так никому и не уступил этого места. Рядом второй номер расчета Диц вытягивал пулеметную ленту из ящика. Брейтгаупт с обычным его тупым выражением на лице смотрел на наступающих, но пальцы нетерпеливо поглаживали ложе винтовки, так ему хотелось поквитаться с иванами за Шваба, они были друзьями. Фон Клеффель тоже поглаживал свой автомат, нежно, как лошадь, призывая надежного друга не подкачать в бою. Лаковски внешне спокоен, но непрерывно насвистывает одну и ту же музыкальную фразу: «Люди гибнут за металл», как объяснил как–то Зальм, это выдает его волнение. А Курт Кнауф и не скрывал своего волнения, но оно другого свойства, он перебирал ногами, бил копытами, по выражению фон Клеффеля, поправлял гранаты, лежавшие в специальной нише, вынимал из ножен и задвигал обратно штык–нож и призывно посматривал на наступавших: ну, давайте же, чего вы там телитесь?! Он рвался в бой. Красавчик расслабленно привалился плечом к стенке траншеи, как к липе на Унтер–ден–Линден, бросал иногда косые взгляды поверх бруствера, но с каждым разом глаза все больше наливаются сталью. С этими парнями не пропадешь, эти будут стоять твердо!

Но на что надеются те, кто идут на них? Юрген попытался вспомнить свои ощущения при атаке. Нет, он ни на что не надеялся. Вернее, он надеялся только на то, что ему повезет и он останется жив. Что сигнал к отходу прозвучит до того, как они все упадут на землю, убитые или раненые, в этом чистом поле, где нет никаких укрытий. Что его по какой–то причине пощадят те парни, что сидят в хорошо оборудованных траншеях и хладнокровно расстреливают их, хоть скопом, хоть на выбор.

Юрген скосил взгляд на Кинцеля. Нет, такой не пощадит. Он будет без устали жать на гашетку, и пулемет будет извергать по пятьсот пуль в минуту, и каждая пуля будет нести смерть. Рука его не дрогнет, он может часами равномерно поводить дулом, посылая веер пуль навстречу бегущим цепям, не высоко и не низко, а где–то в район живота, или методично стричь траву вместе с залегшими в ней людьми, оставляя газон высотой в пять сантиметров с бугорками мертвых тел. Он один может остановить целую орду. Юрген посмотрел на приближающуюся цепь, в которой уже начали вычленяться отдельные фигуры. Их было сто? Двести? Триста? Пятьсот выстрелов в минуту. Может! Юрген спохватился, посмотрел на открытый ящик с лентами, на стоявший под ним запасной, потом вспомнил, что в блиндаже лежат про запас еще три, и облегченно выдохнул: и патронов хватит! У них нет шанса.

Но если нет шанса, то почему идут? Еще недавно Юрген даже не задавался этим вопросом. У него заранее был готов ответ, ответ, заложенный в сознание с детства: они сражаются за свою землю и за свою счастливую, свободную жизнь. Куда больше занимал Юргена вопрос, что движет немцами. Здесь вроде бы тоже все было однозначно, хотя и во множестве вариантов. К примеру, его, Юргена, гнали силой. Пусть сейчас за спиной не стоит заградительный отряд с пулеметами — если он побежит назад без приказа, то рано или поздно, но непременно добежит до расстрельного столба, это уж будьте уверены! Фон Клеффель рвался пройти испытание. Брейтгаупт тупо подчинялся приказам. Курт Кнауф был фанатик с законопаченными в гитлерюгенде мозгами. Но в последние дни что–то сдвинулось в сознании Юргена, закружилось, перемешалось. В товарищах вдруг стало проявляться больше общих черт, чем различий, а казавшаяся монолитной масса советских солдат вдруг стала распадаться на отдельные личности, каждая со своими собственными устремлениями. Вот как эта надвигающаяся цепь…

— Внимание! К бою! Огонь! — донеслась команда Гиллебранда.

Юрген пристроил винтовку, приложился щекой к прикладу, но не для прицеливания. Он просто опускал голову как можно ниже. Каске он после известного случая не очень доверял. Стрелял же он наугад, куда–то в сторону наступавших. Для прицельной стрельбы у них был Кинцель, и фон Клеффель, и Кнауф, и Брейтгаупт.

Но вот что удивительно! Несмотря на все их усилия, несмотря на то, что Кинцель без устали жал на гашетку, и пулемет его извергал по пятьсот пуль в минуту, и каждая пуля несла смерть, число наступавших не сильно уменьшилось. Да, они падали как подкошенные, кто–то оставался лежать недвижимым, кто–то отползал назад, но потом, набравшись сил и размножившись, они опять поднимались и упрямо шли вперед. Юрген прекрасно помнил, как сраженные пулями падали вокруг него солдаты, шедшие в атаку на высоту, и скольких они потом похоронили. А тут иваны перли и перли, как заговоренные от пуль.

Может быть, и вправду заговоренные? Юрген считал себя отличным стрелком, в городском парке в Гамбурге он стрелял в тире по спичкам, добывая плюшевых медведей для девчонок, а на учебных стрельбах легко выбивал зачетную норму, лишь бы отвязались. Он поймал на мушку первую попавшуюся движущуюся мишень и нажал на курок. Мишень продолжала надвигаться, яблочко–рот еще сильнее округлилось в крике. Юрген выстрелил еще раз. Бежит! В третий! Иван упал. Не заговоренный. Но иван вдруг шевельнулся, выставил вперед дуло винтовки и выстрелил.

Пуля впилась в бруствер сантиметрах в двадцати от головы Юргена. Это никак не могла быть ответная пуля от «его» ивана. Это сразу видно: в тебя целят или не в тебя. Так ясно видно, что будто в дуло заглядываешь, только этот кружок и видишь, а больше ничего. Дуло винтовки «его» ивана Юрген видел, как и руку, лежавшую на спусковом крючке. Иван стрелял куда–то в сторону и чуть вверх, возможно, что и наугад.

Юрген автоматически повернул голову в ту сторону.

— Вот черт! — сказал в этот момент Красавчик и схватился рукой за плечо.

Когда он оторвал руку, Юрген увидел распоротый на плече китель и кровь на руке Красавчика.

— Царапина! — воскликнул фон Клеффель и тут же: — Вайнхольд, возьмите себя в руки!

Того не было видно. Юрген догадался опустить взгляд вниз и увидел сидящего на дне траншеи Вайнхольда, как–то странно скрючившегося и зажавшего живот руками. «Как же его угораздило? Бедный Вайнхольд! Как он может?!» Последнее адресовалось фон Клеффелю, который продолжал кричать:

— Стыдитесь! Вы тут не в парке! Мы тут не цветочки нюхаем! Берите пример с Кинцеля!

Неожиданно Вайнхольд разогнулся и встал, на нем не было никаких следов ранения. Неизвестно, какая из фраз фон Клеффеля зацепила его, но он встал. Встал, взял винтовку в руки и изготовился стрелять.