Победа. Книга 3 - Александр Чаковский

И тотчас же получил новый удар. Сталин давно подготавливал его.

– Да, да, я понимаю, – сказал он как бы рассеянно. – У нас тоже не хватает рабочей силы. Из-за этого мы вынуждены использовать для восстановления наших угольных районов военнопленных…

Постепенно маска «рассеянности» исчезла с лица Сталина. Его усы, как всегда в подобных случаях, приподнялись, глаза сощурились. Уже совсем иным, жестким, холодным тоном Сталин сказал:

– А разве у вас нет немецких военнопленных? По нашим данным, только в Норвегии вы держите неразоруженными тысяч четыреста военнопленных. Почему бы вам не дать им в руки лопаты и буровые инструменты вместо автоматов и винтовок?

В зале наступила мертвая тишина. Черчилль нахмурился. Видимо, он прикидывал: «Отрицать все? Но не получится ли хуже? Сталин начнет приводить другие факты, опровергнуть которые невозможно».

Наконец Черчилль пробормотал:

– Я… не знал, что они не разоружены. Не знаю точно, какое там положение. Немедленно наведу справки…

– Очень хорошо, – одобрил Сталин и откинулся на спинку кресла. Теперь можно было немного отдохнуть.

А состояние Черчилля было прямо противоположным. Он был публично уличен в бесчестных действиях. «Черт побери, – упрекал он себя, – на что я надеялся? Ведь у меня же не было сомнений в том, что Сталину известно о военнопленных „особого статуса“. Так как же я не предусмотрел, что советская делегация может поставить этот вопрос здесь, на Конференции? Мой ответ прозвучал жалко, глупо…»

Уверенный в том, что досконально изучил Сталина, Черчилль часто заблуждался на этот счет. Он никак не мог привыкнуть к одной из особенностей тактики Сталина на международных переговорах: советский лидер почти никогда не нападал первым и никогда не разбрасывался своими «резервами», то есть теми аргументами, которые были заготовлены советской делегацией почти по каждому спорному вопросу. Он предпочитал, чтобы оппонент первым обнаружил направление своего удара, и вот тогда-то отвечал ему сокрушительным контрударом.

Так случилось и сейчас. Увлекающийся, убежденный в своем интеллектуальном превосходстве Черчилль поплатился жестоко. И свое спасение он видел только в отступлении с наименьшими потерями. Надо было вылезать из трясины, в которую так неосторожно уже ступил одной ногой.

Черчилль поспешил вернуться из сферы военно-политической в чисто экономическую, чтобы не быть еще раз публично уличенным в предательстве, – ведь Сталин, несомненно, располагает данными и о немецких военнопленных в Шлезвиг-Голштинии.

– Я все-таки не получил исчерпывающего ответа, – стараясь говорить так, как будто ничего не произошло, продолжал Черчилль, – почему поляки продают уголь с территории, которая им еще не принадлежит? И это в то время, как англичанам предстоит в ближайшую зиму дрожать от холода!

Он повторно забрасывал крючок в надежде, что на него все же попадется Сталин и тогда будет легче увести его в другую, безопасную сторону.

– А я не понимаю, почему господин Черчилль оперирует непроверенными данными, – отозвался Сталин.

– Как? – с наигранным возмущением воскликнул Черчилль, радуясь, что ему удалось вернуть дискуссию на прежний, чисто полемический путь. – Генералиссимус отрицает тот факт, что поляки продают уголь?

– Совсем нет, – покачал головой Сталин. – А вот насчет территории, которая им не принадлежит, согласиться не могу. Поляки продали уголь из Домбровского района. Этот район принадлежит Польше. Может быть господин Черчилль хочет, чтобы я указал ему на карте?

«Чертов Миколайчик! – со злостью подумал Черчилль. – Почему он не предупредил меня об этом?» А вслух сказал:

– Где находится Домбровский район, я знаю.

Сталин удовлетворенно наклонил голову и продолжал уже без сарказма:

– Я искренне сочувствую англичанам, которые будут ощущать недостаток тепла. И… я не привык жаловаться, господин Черчилль. Но должен сказать, что наше положение еще хуже. Мы потеряли миллионы людей убитыми, не говорю уж о раненых. Нам не хватает сил для самых неотложных работ по восстановлению страны, в том числе и угольной промышленности. А зимы в России пострашнее английских…

– Может быть, следует обменять русский уголь на продовольствие? Рур контролируем мы, и я готов… – начал было Черчилль и замолк, усомнившись, выгодна ли эта сделка.

– Что ж, тут есть над чем подумать, – сказал Сталин.

– Я и не рассчитываю на немедленное решение, – поспешно добавил Черчилль. – Но… у нас будет перерыв. Несомненно, что за это время можно будет о многом подумать…

– Если сегодня нам нечего больше обсуждать, – сказал, как казалось, поглощенный до сих пор совсем иными мыслями Трумэн, – то я полагаю разумным передать и этот вопрос на рассмотрение наших министров.

– И заслушать их в пятницу, когда мы снова встретимся! – тут же добавил Черчилль.

Да, он произнес именно это местоимение: «мы». Не «когда снова соберется Конференция», не «когда ее участники снова будут в сборе», а «когда мы встретимся».

Что заключалось в этом «мы»? Бравада? Уверенность в своей победе на выборах? Кто знает…

Трумэн был готов уже закрыть заседание, однако Сталин упредил его.

– Мы просим президента и премьер-министра, – сказал он – принять подготовленный советской делегацией меморандум. В нем тоже есть нечто, над чем следует поразмыслить. Например, почему английские и американские оккупационные власти в Германии и Австрии препятствуют советским людям, угнанным гитлеровцами, вернуться на Родину? И еще: в меморандуме содержится напоминание о неразоруженных немецких пленных.

«Опять?!» – хотелось воскликнуть Черчиллю, но вместо этого он сказал:

– Я могу дать заверение, что мы намерены разоружить эти войска.

– Я не сомневаюсь, – произнес Сталин таким покорным тоном, что в зале – в который уже раз – раздался смех. Стало ясно: Сталин ничего не забыл и не простил.

– Мы не держим их в резерве, чтобы вдруг выпустить из рукава! – пробурчал Черчилль, наливаясь злобой.

«Зачем он развивает эту столь невыгодную для него тему?» – с раздражением подумал Трумэн и поспешил объявить:

– Следующее заседание состоится в пятницу, двадцать седьмого июля, в пять часов вечера.

Все встали. Обычно по окончании заседания его участники сразу же удалялись в свои комнаты. Исключением являлся лишь вчерашний день, когда Трумэн оставил Сталина, чтобы сообщить ему о новом оружии. Но то была намеренная, запланированная Трумэном и Черчиллем задержка. Сегодня же все произошло стихийно: Сталин и Трумэн, выйдя из-за стола, остановились, как бы приглашая задержаться тоже Черчилля и Идена. Во всяком случае, англичане поняли их именно так. Все четверо сгруппировались на полпути к Двери, ведущей в английские комнаты. Тут же, хотя несколько поодаль, остановился и Эттли. Некоторое время стояли молча, не зная, по-видимому, что же следует сказать друг другу на прощание, – каждое пожелание могло прозвучать двусмысленно. Высказать Черчиллю надежду на скорое возвращение значило проявить бестактность по отношению к Эттли. Просто попрощаться? Тоже как-то неловко.

Первым нашелся Трумэн.

– Счастливого полета! – пожелал он. Пожал всем руки и ушел.

Сталин остался наедине с англичанами.

– До свидания, генералиссимус, – сказал Черчилль. – Я надеюсь вернуться.

Эту фразу он произнес, как бы возражая кому-то

– Судя по выражению лица господина Эттли, – достаточно громко ответил Сталин, – я не думаю, что он исполнен желания лишить вас власти.

Эттли кисло улыбнулся, пожал руку Сталину и ушел. Иден последовал за ним. Но Черчилль все еще стоял на прежнем месте. Чего-то он ждал от Сталина. И тот почему-то не протягивал ему руки.

Да, Черчилль чувствовал, что его народ устал от тягот войны. Да, он знал, война принесла не только победу. Сразу после нее началась инфляция, возродилась безработица. Процесс распада Британской империи, задержанный войной, тоже был готов возобновиться. Индия, эта «жемчужина в британской короне», стремилась отделиться от Англии и тем самым подать «дурной» пример остальным британским колониям в их борьбе за независимость.

Черчилль не мог не знать этого и вместе с тем решительно не хотел знать, что британский народ никогда не любил, а лишь терпел его до поры до времени. Мучимый сомнениями относительно своей будущей судьбы, Черчилль пытался успокоить себя тем, что победителей не судят.

О, если бы это хоть намеком подтвердил бы сейчас Сталин!..

– Знаете, о чем я сейчас думаю, генералиссимус? – спросил не выдержавший затянувшегося прощания Черчилль. И, не дожидаясь ответа, сказал: – О том вашем разговоре с леди Астор…

…Это было задолго до войны. Виконтесса Астор, первая женщина, избранная в английский парламент, посетила Страну Советов и встретилась со Сталиным.