Ее последняя роль - Александра Кравченко

— Знаю, сама все понимаю, читала, видела по телевизору, — недовольно проворчала Евгения Константиновна. — Но только мою квартиру у меня уже никто не отберет. Я ее завещала под музей.

Ксения сказала, просто чтобы продолжить разговор:

— Да, в нашем государстве никогда по-настоящему не решалась проблема пожилых и беспомощных людей. Словно таковых не существовало, и ухаживать за ними не надо было.

— Ну, наша красавица Евгения, положим, и смолоду была беспомощна в быту, — с усмешкой заметила Ирина Карловна. — Но это такая уж общая черта имелась почти у всех русских аристократов. Вспомните, что многие наши поэтессы и артистки в трудные годы перебивались чаем с конфетками, вместо того, чтобы на эти же деньги накупить картошечки и крупы, да элементарно себе чего-нибудь сварить. Я даже думаю, что и революцию-то высшее сословие проглядело из-за своей непрактичности. Ну, это я так, гипотезы от скуки сочиняю, не обращайте внимания. — Ирина Карловна с улыбкой посмотрела на Ксению. — А что касается нашей примадонны, так ей, конечно, это парение над землей сходило с рук, поскольку Андрей Станиславович, царство ему небесное, никогда ее ни в чем не упрекал, исправно нанимал ей домработниц. Но хуже всего то, что она ведь и Марину ни к чему не приучила, а девочке потом тяжело пришлось, когда она попала в семью Голенищевых. Викторовы-то родители были людьми совсем иного склада: по-советски практичными и совершенно не деликатными. Наверняка, они и шпыняли Марину, и обсуждали ее в своем кругу. Она, конечно, это скрывала, чтобы вас с Андреем не расстраивать. Но в ее разводе с Голенищевым во многом виновата его домостроевская требовательность к быту, натолкнувшаяся на ее непрактичность.

— Ну, ты не преувеличивай, — слегка обиделась Евгения Константиновна. — Во-первых, Марина с Виктором почти с самого начала стали жить отдельно от его родителей, так что Раиса и Климентий не имели возможности Марину шпынять. А, во-вторых, моя дочь была приучена к быту лучше, чем я. Ты вспомни, как она, когда еще была подростком, училась у Дуни готовить, записывала рецепты.

— Дуня — это была ваша домработница? — догадалась Ксения.

— Да, — ответила за подругу Ирина Карловна. — Помню, у нее была такая смешная фамилия — Царапкина. Она служила у вас в шестидесятые годы, да, Женя? А сын у нее вором оказался, правильно? Как его звали? Герка или Генка… не помню.

— Дуня была хорошая женщина, честная и работящая, — вздохнула Евгения Константиновна. — А что сын вором оказался — так не ее вина. Он ведь был дитя войны. Она его от какой-то случайной любви прижила, когда работала в госпитале санитаркой. А потом — ремесленное, общежитие, улица. Испортился парень, а она и не заметила. Он ведь даже когда к ней приходил, ухитрялся кое-что из наших вещей украсть. И за это Дуне было особенно стыдно. А потом его где-то в универмаге за крупную кражу взяли, тогда и все остальные его подвиги выплыли наружу. Дуня плакала, переживала, мы с Андреем ее успокаивали, говорили, что верим ей, но она все равно не смогла у нее больше работать, стыдно ей было людям в глаза смотреть. Закваска у нее была народная, совестливая. Когда сына посадили в тюрьму, она уехала к своей матери в деревню — кажется, под Тулу. С тех пор ни Дуню, ни ее сына я не видела. Но всегда надеялась, что парень одумается, исправится.

— Это в наших-то тюрьмах? — скептически усмехнулась Ирина Карловна. — Но, слава Богу, больше тебе с такими субъектами сталкиваться не приходилось. У вашей следующей домработницы, кажется, вообще не было семьи.

— Да, но она была не такая добрая и умелая, как Дуня, — заметила Евгения Константиновна.

Ксения осторожно и как бы между прочим спросила:

— А Марине Андреевне тоже кто-нибудь помогал в домашней работе?

— Последнее время она в услугах домработницы не нуждалась, — ответила Потоцкая. — Марина жила одна и довольно скромно, приемов не закатывала.

— В отличие от нынешней жены Виктора, которая ведет бурную светскую жизнь, — заметила Ирина Карловна. — Старается создать имидж своему мужу-политику.

— А жена Голенищева — дочь известного компартийного деятеля Ховрина? — уточнила Ксения.

— Да, но деятельность ее папаши осталась в прошлом, — ответила Ирина Карловна. — Сейчас она больше известна как сестра рекламного бизнесмена Владлена Ховрина. Он, кстати, сократил свое имя до «Влада», чтобы не напоминать, какие верные ленинцы его родители, назвавшие сына в честь любимого вождя: Влад — лен.

— Ну, у сестрицы тоже имечко с претензией — Ирма или Хельга, не помню, — язвительным тоном заметила Евгения Константиновна.

— Инга, — поправила ее подруга и, обратившись к Ксении, пояснила: — Тут дело в том, что Ховрины — старшие увлекались зимними видами спорта. А в шестидесятые годы была такая знаменитая и симпатичная конькобежка — Инга Воронина. Она потом погибла от руки своего ревнивого мужа. Так вот, Ховрины назвали свою дочь, родившуюся во время зимней олимпиады, в честь любимой спортсменки. — Она посмотрела на Потоцкую. — Имя прекрасное, и оно не виновато, что его носит такая лицемерка, как супруга Голенищева.

— А вы считаете Ингу лицемеркой? — поспешила спросить Ксения.

— Да это я так, к слову пришлось, — замялась Ирина Карловна.

— Конечно, лицемерка! — прозвучало властное меццо-сопрано Евгении Константиновны. — Она ненавидела мою дочь, да и всю нашу семью, но при этом везде распускала слухи о своем сочувствии и соболезновании. А незадолго до… до трагедии она пришла в «Феникс» и пригласила Марину на юбилей к своему отцу. Каково? Ведь для нее это был только предлог, чтобы узнать, действительно ли Марина уезжает из России.

— А ей очень хотелось, чтобы ваша дочь уехала? — спросила Ксения.

— Разумеется!

— Но только, я думаю, ей хотелось, чтобы Марина уехала не в Париж, а в Тмутаракань, — скептически заметила Ирина Карловна.

— Значит, вы уверены, что Инга Ховрина ненавидела вашу дочь? — продолжала осторожно допытываться мнимая журналистка.

— Еще бы мне не быть уверенной, — пожала плечами бывшая примадонна. — Однажды в театре я перехватила взгляд, который эта кобра бросила на Марину. Уж я во взглядах кое-что понимаю.

— Но с чего бы Инге было ненавидеть Марину Андреевну? — удивленно заметила Ксения. — Ревность? Но ведь развод с Голенищевым состоялся так давно…

— Дело не только в ревности! — воскликнула Потоцкая. — Эта кобра давно точила зубы на нашу семью. Ей было не больше шестнадцати лет, когда она вздумала стать великой певицей. Но, когда я ее прослушала, то при всех объявила, что вокальные данные у нее очень слабые — в лучшем случае, потянет на ресторанную певичку. Ховрины не ожидали такого ответа. Привыкли все пробивать с помощью связей и взяток. А для меня искусство превыше всего. Я даже собственную дочь не признала вокалисткой. И вот Инга с тех пор затаила злобу. В певицы она больше не совалась, но мне решила отомстить. И, в конце концов, нашла способ. Я уверена, что это она наняла каких-то колдунов, экстрасенсов, и они внушили Мариночке мысль о самоубийстве. Это из-за меня, старой недогадливой дуры, она убила мою дочь!.. И мне никто не верит, ни Ирина, ни Алеша, никто…

Евгения Константиновна стала всхлипывать и что-то бормотать; явно приближался припадок, и Ксения даже испугалась. Но Ирина Карловна, видимо, привыкшая управляться с больной подругой, быстро напоила ее какой-то микстурой и чуть ли не силой заставила лечь на диван. Евгения еще продолжала какое-то время метаться, но Ирина стала успокаивать ее монотонно-неразборчивой речью, проделывая при этом пассы руками у нее над головой. Постепенно Евгения утихла и даже вроде бы задремала.

Ксения поняла, что ей пора уходить. Ирина Карловна, проводив ее в прихожую, шепотом попросила:

— Только уж вы, Оксана, не пишите, в каком состоянии она находится и какую ахинею несет по поводу жены Голенищева. Вы же понимаете, что женщине, пережившей такое горе, трудно остаться душевно здоровой.

— Не беспокойтесь, Ирина Карловна; прежде, чем что-то опубликовать, я дам вам почитать рукопись, обещаю. А Евгении Константиновне надо бы подлечиться, сердце у нее на пределе. — Ксения вздохнула.

— Не могу убедить ее лечь в больницу. И за рубеж, к родственникам, тоже не хочет ехать. Чувствую, что придется вызывать карету и силой увозить ее в клинику — только, конечно, в хорошую.

Пожелав Ирине Карловне здоровья и стойкости, Ксения покинула квартиру бывшей примадонны. Выйдя из дома на улицу, она, как учил ее Леонид, незаметно посмотрела по сторонам. Все было спокойно. «Жигули» Станового ожидали ее за углом, и Ксения, опять же не забыв оглянуться, скользнула в машину. Леонид отъехал подальше от дома Потоцкой и припарковался на стоянке одного из рынков, облепивших в последние годы все узловые станции метро. Здесь можно было поговорить спокойно и незаметно, ни в ком не вызывая подозрений. Затемненные стекла машины скрывали лица пассажиров от многочисленных, снующих в разные стороны прохожих. Это было самое настоящее уединение в толпе. И, пользуясь этим уединением, Леонид притянул Ксению к себе и крепко поцеловал. «Смешно, — вдруг промелькнуло у нее в голове, — но я уже лет десять не целовалась вот так легкомысленно, в машине». Тогда, года в 33–34, это был бурный и короткий командировочный роман, который так ничем и не закончился и после которого на душе у нее остался мутноватый осадок, как от чего-то стыдного и фальшивого. После этого уже до самой смерти мужа ей не хотелось повторять такую же бесполезную и безнадежную попытку пристроить свое сердце. А, когда овдовела, случилось еще два романа, но они были скучными и быстро надоели Ксении: один — тайный, с женатым сановным мужчиной, другой — открытый, с солидным по возрасту вдовцом, который вечно жаловался на бедность и неблагодарность взрослых детей. Но то, что связало ее с Леонидом, Ксения не могла назвать романом или встречей двух одиночеств. Это был знак судьбы, избравшей их друг для друга. Ксения знала, что теперь вся ее жизнь переменится, наполнившись новым смыслом. Этот смысл появлялся уже и сейчас. Она невольно вспомнила хрестоматийное изречение: «Любить — значит, вместе смотреть в одну сторону».