Черная Ганьча - Вениамин Рудов

Но лежать с поднятой кверху рукой ему было неловко. Он сел.

- Ну вот, - поморщилась Вера. - Все разрушил.

- Разрушитель семейного счастья? - спросил, усмехнувшись.

Но Вера, будто не слыша, о чем ее спрашивают, сказала:

- Знаешь, как бы я это написала?.. Черная пашня, на ней много птиц злых и добрых. На пашне спит девушка, к примеру Лизка, а мужчина, очень на тебя похожий, ее охраняет - гонит птиц. Но вместе со злыми улетают и добрые. Ну как?

Уже не раз Вера заговаривала с ним, выражаясь слишком неясно, он не понимал, чего она хочет. Сейчас слова жены у него вызвали горечь.

- Раньше я понимал все, о чем ты говорила и что писала, понимал. А сейчас, не обижайся, все твои новые работы вызывают у меня болезненное чувство. Даже последняя, "Трудный день", где на строевом плацу я изображен чуть ли не в роли надсмотрщика на кофейной плантации, а солдаты - загнанных рабов напоминают.

- А ты чего хотел? - Она села.

- Мужества и простоты. А ты пишешь непонятно, болезненно.

- Давай оставим это, - сразу нахмурившись, сказала Вера. - Так было хорошо, а ты впрямь взял да разрушил. - Она тяжело вздохнула, посмотрела на него долгим взглядом, притянула к себе сопротивляющегося ее ласкам сына. Мне страшно недостает каких-то простых вещей, зависящих от тебя... Чтобы за обеденным столом склонялось не две, а три головы; недостает твоего взгляда, оторванного от казенных бумаг, твоей руки на моем теле... Это - мой хлеб. И я его лишена. Не хочу никого учить. Лишь жить тобой, Мишкой, любимой работой. Больше - ничего!

Выговорившись, опять растянулась на песке, сразу как бы отдалившись и став чужой. Он буквально почувствовал это отчуждение, внезапное и неприятное, как ведро студеной воды на разгоряченное тело. Но лишь горько усмехнулся, сказав:

- А ты лишаешь меня моего хлеба.

Восстанавливая в памяти тот день, Суров незаметно одолел путь. На хозяйственном дворе стояла крытая брезентом грузовая машина, от спортплощадки слышались веселые выкрики и удары мяча: приехали поселковые с шефским концертом.

Суров вошел на кухню. Горела плита, пахло борщом и рыбой. Из кладовки в полуоткрытую дверь был слышен бас Холода:

- Чого б тут сидел... Ни в увольнение не попросишься, ни тебе потанцювать. Ты што, Бутенко, у старики записався чи, может, пенсию ждешь, як некоторые? Га?

- Ужин, товарищ старшина...

- Что ты мне про ужин. Готовый твой ужин. Концерт скоро, а там и танцы. Дивчат понаехало!..

Бутенко долго не отзывался, и неожиданно Суров услышал такое, что поразился.

- Некрасивый я... на что сдался девчатам, товарищ старшина...

- Чего-чего?

- Им такой не нужный.

- Кто сказал, плюй на того. Брехня! Человек всегда красивый, если он человек. А ты же славный хлоп-чина, Алексей. - И вдруг загремел басом, как на строевом плацу: - А ну марш мне одеваться! И щоб я таких слов не чув больше. Ач выдумал - некрасивый!..

"Нет, Колоскову не заменить Холода", - невесело подумалось Сурову.

27

От путевки Суров наотрез отказался - она была ему ни к чему. Юг встретил по-летнему знойным днем, пыльной зеленью старых каштанов, обилием фруктов и овощей. Прямо на улицах, похожие на диких поросят, высились за дощатыми загородками горы полосатых херсонских арбузов, носились свирепые осы. По городу гулял ветер, пахло морем и яблоками - они тоже лежали навалом, - их покупали сразу помногу.

Пробираясь от вокзала к трамваю, Суров шел, как сквозь разомкнутый строй, меж двух рядов цветочниц, и от обилия ярких южных красок у него рябило в глазах. Обрызганные водой цветы выглядели только что срезанными, блестели - как от росы, и в каплях сверкало солнце. Его оглушил разнобой выкриков:

- Молодой человек, возьмите.

- Смотрите, какая прелесть!

Отовсюду к Сурову тянулись руки с флоксами, кроваво-красными розами, нежно-белыми астрами и пучками гвоздик.

- Купите, отдаю по дешевке.

- Что вы, бабоньки, он же к нам на заработки приехал, вы же видите!

- Ах, как жаль: бледный, бедный.

Вслед Сурову неслись шуточки, выкрики, не очень колкие, но и не ласковые, не знай он южан, припустил бы от цветочниц бегом или стал огрызаться. Но он, чтобы от них отвязаться, купил букетик гвоздик, и этого оказалось достаточно.

С вокзала до улицы, на которой жила сейчас Вера, было рукой подать, но Суров сразу к ней не поехал, сел на трамвай и отправился к морю - он все еще не был внутренне подготовлен к встрече с родными.

Море лежало внизу выпуклое, безбрежно раздольное. Близ берега прошел прогулочный пароход, огласив воздух резкими звуками какого-то танго, нелепо звучавшего в редкостной красоте окружающего. По горизонту густо чернели лодки, и Суров представил себе флотилию любителей-рыбаков, тишину и взлетающие - то вверх, то вниз - "самодуры" с нанизанными на них крючками, прикрытыми яркими перышками.

По ноздреватым, стертым ступеням сбежал вниз. Пляж, как летом, был устлан купальщиками. С трудом нашел свободное место под выступом ракушечника, нависшим над узкой полосой каменистого пляжа. Суров бегло взглянул на старика с загорелой до черноты лысиной и седыми усами, лежавшего кверху лицом, разделся и бросился в воду.

Купался долго, до озноба. Вода была обжигающе холодной - осенняя. Когда вышел на берег, зуб на зуб не попадал, тело покрылось гусиной кожей.

Старик сосед встретил рассерженно:

- Я, молодой человек, к вам за сторожа нанимался, или что? Хорошенькое дело, бросил одежду и пошел себе. Безобразие! Где вас воспитывают?..

- Извините. - Суров принялся растираться.

- Вот-вот. Сначала они купаются, пока верба не вырастет в одном месте, потом хватают воспаление легких... Хорошенькое дело. - На секунду умолк, отвинтил колпачок термоса, налил чаю: - Пейте.

Суров отказался. Ему уже стало тепло.

- Конечно, чай они не пьют. Зачем молодым людям чай? Они пьют коньяк, они себе хлещут вино, - бормотал старик. - А вино, молодой человек, я бы сам выпил на шармак... или, как говорят воспитанные люди, на дармовщину. Или как?

Забавный старик. Суров прошел к ближайшему ларьку, купил бутылку вина.

Старик для приличия стал отказываться:

- Вы что, молодой человек! Я же пошутил... Надо понимать шутку. Говоря, он тем временем опять отвинчивал от термоса колпачок. - Иди знай, что встречу воспитанного человека. И где? На пляже! Расскажу моей старухе, так она не поверит, опять скажет: "Старый брехун, кому ты заливаешь!" Ну, как говорил тот, дай бы не последняя.

Старик выпил, плотоядно взглянул на бутылку. Суров ему подлил, и тот, смакуя, прихлебывал, шевеля седыми усами и от удовольствия жмуря глаза.

- "Красный камень" - это же напиток богов, чтоб вы таки были живой и здоровый... и я с вами вместе. Почему сами не пьете?

- Успею. - Суров глядел на гряду ракушечных скал.

Он их вспомнил и не поверил: те самые, где первый раз встретился с Верой. Скалы уступом шагнули в море, и теперь меж камней, по пояс в воде, мальчишки удили бычков.

"Неужели десять лет пробежало?" - удивлялся Суров. Все, как раньше: скалы, камни в зеленых бородах водорослей, мальчишки...

- Посмотрите на этих байстрюков, хорошо посмотрите, - сказал старик, приглашая Сурова к разговору. - Им сам черт не брат, и милиция - не пугает. Думаете, их холера возьмет от холодной воды? Как бы не так. Даже не чихнут, извините за выражение.

Суров не слушал - вспомнил то давнее, Веру, все, что прошло, и его неудержно потянуло к ней.

- Уже уходите? - удивился старик. - Тут же еще полбутылки вина.

- Справитесь, - усмехнулся Суров.

- Что поделаешь, - притворно вздохнул старик. - Молодые всегда спешат. И куда, спрашивается? Это нам надо спешить.

С подарком для сына и купленными гвоздиками Суров шел к Вере. Он никогда не дарил ей цветов, и эти, первые в его жизни, обернутые куском целлофана, держал на отлете, с неуклюжестью провинциала, смущаясь и привлекая к себе внимание встречных.

Еще не зажигали огней, и город в предвечерних сумерках выглядел чуточку чопорным, несмотря на массу гуляющих, шум и гул, наполняющие улицы. Волнение, охватившее Сурова на пляже, не улеглось до сих пор. Торопился, как десять лет назад, жадно приглядываясь к домам, улицам, прохожим. Все было как тогда, все, без изменений, оставалось прежним, если не считать новых домов. Как и тогда, стены хранили дневное тепло, в двориках, греясь у стен, сидели старухи на низких скамеечках, и так же пахло жареными бычками, и так же шумно играла детвора, и дикий виноград закрывал веранды и окна.

Подробности эти входили в сознание Сурова чисто автоматически, потому что экзотика ему всегда была если не безразлична, то, во всяком случае, не вызывала сильных эмоций. Знакомые подробности воспринимались в связи с Верой и через расстояние в десять лет.

Когда он вышел на Старо-Портофранковскую, на улицах зажглось электричество, стало светло. Суров зашел в гастроном, взял бутылку шампанского. За углом следующего квартала, вторым, стоял Верин дом, двухэтажный, старой постройки, из камня-ракушечника. Замедлив шаг, Суров зажал между колен коробку с подарками, поправил съехавший набок галстук и решительно двинулся к воротам.