Нарисуй мне в небе солнце - Наталия Терентьева

… Я оставила Нике письмо на проходной его фирмы. Потому что мне казалось – если я не скажу ему хотя бы часть того, что уже месяцами копилось у меня в душе, меня просто разорвет напополам.

«Ника! Не хочу больше тебе подыгрывать, изображать, что мне все равно.

Я не могу больше сидеть и ждать, как уходит жизнь, как уходишь и уходишь ты.

Как бы я ни любила, сколько бы ни прощала и ни ждала. Прости, я больше не могу, у меня одна жизнь».

Я не знала, что я буду делать дальше. Но так больше продолжаться просто не могло.

Смешное слово – надежда…

Та, которая живуча, как бездомная кошка. Та, которая упряма и наивна, как детский вопрос: «А почему…?»

Надежда… Уча другие языки, вдруг начинаешь слышать по-другому свой собственный. Разве можно сравнить это нежное, терпкое, плывущее в середине и жесткое по краям слово «на-деж-да» с безмятежным французским вздохом «эс-пуар» и простецким английским выдохом «хоуп» или финским категоричным окриком «тойво!» и даже мягкой, но беспомощной просьбой на польском – «надея».

Для моих прапрадедушек и прапрабабушек веками, поколениями надежда зачастую оказывалась единственной реальностью короткой и несправедливой жизни.

— Что за запах? – Ника встал утром злой и помятый. – Тюня, быстрей, что ты валяешься? Я опоздаю.

У меня болело горло, на улице еще не рассвело, вечером у меня был спектакль. Я смотрела, как повторяется золотой огурец на рисунке Никиных обоев – то влево, то вправо и снова влево… И думала – а что случится, если я посплю еще часика два, а потом привезу ему на работу ключи. У Ники нет второго комплекта ключей, замок секретный. У секретных замков не бывает дубликатов. Я хочу в это верить, я не хочу верить, что он просто не дает мне ключи. Особенно в то утро мне не хотелось в это верить. Ника ночью и Ника днем – два разных человека. Вот бы они взяли и поговорили друг с другом по душам – что каждому надо. Может, какой-то компромисс бы нашелся?

Я все-таки встала, залезла сразу в ледяной душ, чтобы проснуться, стояла, считала до двадцати пяти, еще до десяти, еще хотя бы до пяти… Ника заглянул в ванную:

– Закаляешься? Давай-давай… Ты вчера ночью селедку, что ли, варила?

– Жарила…

– Ты что, вообще, что ли?

– Это корейцы жарят селедку, Ника! – ответила я, выключая воду и заворачиваясь в большое черное полотенце. Почему-то Ника стал любить черное постельное белье, черные полотенца. Иногда мне казалось, что это все покупает не он.

– Слушай, Тюня, в прошлый раз я этот твой… кулеш в сортир вылил. Засор потом во всем стояке был.

– Какой кулеш?

– Ну, суп, что ли, какой-то. Я не ем супы, понятно?

– А раньше ел.

– А теперь не ем. Я обедаю на работе. И почему в ванной тряпка мокрая? Не надо у меня ничего мыть, понятно? У меня есть домработница.

– Там грязь была под ногами, я протерла.

– Не надо ничего у меня протирать! Переступи и дальше иди!

Я пожала плечами, быстро оделась и прошла в прихожую, взяла свое пальто.

– Истерики перед работой мне не закатывай. Я еще не завтракал!

– Я услышала, Ника. Я не буду больше варить супы. И большой радости убираться у тебя мне тоже нет.

– Вот и хорошо. И рубашки мне домработница погладит, понимаешь? Не путай жанры.

– Теодор так всегда говорит.

– В смысле?

– В смысле, я устала.

– Ты что, не выспалась?

– Я устала, Никит.

– И…?

– Помнишь… – Я уже стояла одетая, даже отперла дверь, но решила все же сказать ему о том, о чем думаю постоянно. Потому что иначе буду жалеть – вот опять не сказала, опять струсила. Куда еще трусить, чего ждать? – Ника, ты еще года три назад говорил… Мы как-то шли после спектакля, где я играла Марию…

– Дерьмо был спектакль!

– Хорошо, я не об этом. Ты сказал, что хочешь, чтобы я родила ребенка. И что это свяжет нас с тобой на всю жизнь.

Ника постарался зевнуть.

– Не понимаю, к чему вы клоните, мэм.

– Ты можешь раз в жизни серьезно поговорить?

Ника протянул руку и стал отбивать пальцами какой-то сложный ритм на моей голове. Я убрала его руку.

Тогда он взял мой плохо расчесанный хвост и стал накручивать его себе на руку. Притянув меня совсем близко к своему лицу, он сказал:

– У ребенка должен быть отец, мэм. Усеките это. Раз и навсегда.

– Ты какого ребенка сейчас имеешь в виду?

– Много говорите, мэм.

Ника легко оттолкнул меня, прошел на кухню и включил там радио.

– «В ближайшие дни в Москве ожидается резкое потепление, до двенадцати градусов…»

– Тюнь, слышишь? – весело крикнул Ника. – До двенадцати! Ничего себе осень! Всегда бы так! Смотаться, что ли, мне в Европу на пару деньков? Поедешь со мной? Или нет, поедем мы лучше с мужиками в Баварию, пивка попьем…

Я сдернула с вешалки шарф, который забыла у него еще в прошлый раз, и ушла. Я не могу, я больше просто так не могу.

Кругом дети, у всех дети, у моих одноклассников уже давно в школу пошли, у одного – уже заканчивают. Во всех магазинах – детские отделы, куда ни глянь. Детский кефир, детские салфетки, детские носочки, игрушки, книжки, фломастеры, краски… Я не могу ходить в магазины, я не могу гулять в парке, я не могу гулять у реки. Дети скачут, кричат, смеются, падают, сидят у пап на руках, держат мам за руки, дети в колясках, на велосипедах, дети бегут, перебирая маленькими ножками, взглядывая на меня чистыми и мудрыми глазами. Дети знают, почему у меня нет детей. А я – нет.

— И идет этот персонаж, не разбирая дороги, сквозь кусты, мимо меня… А, персонаж, что с тобой? На себя не похожа. Это вообще ты или не ты?

Я вежливо смеялась. Мне было очень неудобно перед Алексеем Ивановичем. Не тот он человек, чтобы гоняться за мной. Он хочет мне помочь, я вижу. Он всегда помогал мне в самые трудные минуты. Если бы не он, Чукачин бы меня выгнал, и не один раз, из института. Если бы не он, моя учеба не была бы такой солнечной и прекрасной. Я не шибко верила в себя, он заставил когда-то поверить.

– Катюша, ну что происходит в твоей жизни? Расскажешь мне?

Я лишь помотала головой. Я встретила Волобуева случайно, шла в нотный магазин, а он парковал машину. Так не бывает – в огромной Москве. И так бывает в огромной Москве, когда двум людям обязательно надо встретиться. Я в это верю.

А говорил сейчас он о другом случае. Когда он как-то оказался около моего дома, в середине зимы. Я не решилась уточнять, как оказался, ведь ясно было, что случайно. Он меня тогда окликнул, а я прошла мимо. Не разбирая дороги, сквозь кусты.

Мы зашли в небольшое кафе, заказали желтый чай. Волобуев сказал, что он пил этот чай в Индии. Сейчас он сам с удивлением пару раз принюхивался к бледно-зеленому терпкому напитку и качал головой.

– Что-то они в этот чай явно не то положили. Так что у тебя такое? Родители здоровы?

– Вроде да.

– Сама?

– Тоже.

– Тогда что? Лямуры-тужуры? – Волобуев улыбался и внимательно смотрел на меня.

Что, рассказывать ему об этой унизительной ситуации? Вообще, что он думает обо мне, о моей жизни, об отношении к нему? Ведь он знает, что раньше я была влюблена в него. Раньше… А сейчас?

– Говори, не молчи.

– Мне не очень нравится роль, которую я играю, – сказала наконец я.

– А! – облегченно засмеялся Волобуев. – А я-то думал, что-то трагическое! Какая-то любовь там… Роковая… А роли! Ну кому они нравятся? Ты что, считаешь, мне все мои роли нравятся? Что делать, Катюша! Зависимая профессия, я это вам еще на первом курсе говорил. Сказали тебе, что ты – муха, ты что должна сделать?

– Ж-ж-ж… – тут же показала я, как летит муха. Алексей Иванович нам это сто раз говорил, это его любимая присказка.

– Правильно! Полететь. А потом уже спрашивать – что, зачем… И тем более задумываться, нравиться ли тебе быть мухой. Выбор был сделан, когда ты пришла поступать в театральный. Теперь за тебя все решает режиссер. По-другому не бывает. Кто не согласен, катается колобком из театра в театр и нигде себя не находит. Я, знаешь, сколько таких колобков потерянных видел на своем веку! И от бабушки ушел, и от дедушки ушел, и от себя в результате ушел! А то, что театр у тебя не знаменитый… Зато ты роли хорошие играешь. Да? Ты же мне говорила, даже звала когда-то…

Я не стала уточнять, что хорошие роли играла совсем в другом театре. Думаю, для Алексея Ивановича – чтό шарашкина контора Теодора Ляппе, чтό наш так и не ставший знаменитым «Экзерсис» – как один театр. Тот театр, в который он никогда не пойдет. Неинтересно ему там. Стыдно. И грустно.

Я взглянула на Волобуева. Интересно, как он на самом деле ко мне относится? Хорошо и искренне? Почему я вдруг подумала об этом? Потому что теперь мне кажется, что никто вообще ко мне хорошо и искренне не относится.

– У нас вон, в нашем знаменитом театре, – продолжал Алексей Иванович, не замечая моей задумчивости, – сколько девок на выходах сидят, два раза в месяц играют не пойми что, ждут и ждут годами ролей, старятся только. А у тебя – бурная жизнь. Ты что сейчас репетируешь?