Золото для любимой - Андрей Неклюдов

– А я в мать, – Гуля теперь намеренно раскачивала ведро, черкая им по кустам.

У наиболее плодовитых, осыпанных густо-красными ягодами кустов мы останавливались и обирали их почти догола. Я становился на колени и срывал пучками висящие рубиновые ягоды с нижних веток, Гуля обеими руками проворно обрабатывала верхние.

– Ловко у тебя получается, – заметил я.

– Я еще девчонкой с Радиком сюда ходила. По ведерку оба набирали за два-три часа. И одна ходила много раз. В последнее время одна не люблю. Все кажется, будто кто-то сзади крадется.

– Поэтому и меня взяла?

– Ну… поэтому… и не поэтому…

– Гуль, а что у тебя с сынишкой твоим? Он что, серьезно болен? Прости, что я лезу в твои дела…

– Галька проболталась? – глаза женщины сразу похолодели.

– Ну что тут такого? Что ты набычилась? У всех беды случаются…

– Он уже почти здоров, – резко проговорила она.

– Но у тебя все равно проблемы… – я хотел сказать: «с деньгами», но остановил себя. – Может, я помогу их как-то решить?

– Главную мою проблему никто не решит, – Гуля подхватила ведро и зашагала дальше вверх по склону.

(Наверное, она права: коренные, самые больные наши проблемы не решит за нас никто. Они как горб, с которым приходится жить…)

На вершине ягод оказалось не больше, но они были крупнее и слаще. Здесь, среди старых кряжистых сосен и стройных дымчато-зеленых стволов осин с румяными кронами, замшелые, точно в бороде и париках, выступали острые гряды кристаллических сланцев. На Урале их называют шиханами. Они напоминали древнюю полуразрушенную крепостную стену, накренившуюся на один бок, или же хребет чудовищного дракона.

Я вскарабкался на такой гребень. Мужчине всегда хочется выглядеть в глазах женщины удальцом. Вдобавок я вспомнил про недавнюю находку, про целый клад золота, и мне стало еще веселее. По верху гряды я нагнал идущую внизу Гулю и, как мальчишка, сиганул с уступа прямо перед ней. Женщина лишь слегка улыбнулась и пошла дальше.

– Хочешь увидеть сверху наши места?! – вдруг задорно предложила она, оглянувшись. – Айда на маяк!

– Какой маяк? Здесь что, море?! – воскликнул я, смеясь. – Или это маяк для заблудившихся душ?

Оказывается, маяком здесь называют вышку тригонометрического пункта, венчающую эту, самую высокую в окрестности гору с отметкой на карте 352.5 м. Когда-то, лет сорок назад, как поведал мне Бурхан в тот же день вечером, к «маяку» был проведен телефон, и сидел на вышке дежурный, наблюдая: нет ли где пожара?

Теперь это старое – из черных растресканных бревен – сооружение, бог весть как установленное на скалистом пике. Сам пик, как будто искусственно сложенный (может, так оно и есть) из гигантских остроугольных глыбищ, возвышается почти до крон растущих на вершине сосен. Покосившаяся вышка, стянутая по углам исполинскими ржавыми болтами, не иначе как чудом удерживается на своем рискованном постаменте: кажется, толкни слегка одну ее ногу – и вся многоярусная громада рухнет на деревья, рассыплется на части и, ломая лес, устремится вниз по склону. Некоторые бревна уже сами собой отвалились и кое-как держатся внутри башни, словно костыли инвалида.

Стоя у подножия тригопункта, я любовался открывшимися просторами. Вон хорошо знакомые карьеры (словно расковырянные детские песочницы), зеленая полоса заросшей долины Каменки, ленточки дорог, полуразрушенная вача, хутор Вишняковский, его темные латанные крыши.

– А где наш дом? – вслух проговорил я.

Похоже, то место, где должен был находиться дом Бурхана и два соседних нежилых дома, заслоняла лохматая крона растущей ниже сосны.

– С маяка увидишь. Если не струсишь! – И Гуля решительно стала взбираться на вышку по гнилым ступенькам хлипкой лестницы.

– Слышь, Гуля… – окликнул я ее. – Не рискуй. Вышка того и гляди развалится.

– Ну и что? – отозвалась она сверху.

– Разобьешься.

– Может, оно и лучше, – усмехнулась она и полезла дальше.

Вот тебе и тихая уравновешенная женщина…

Секунду-другую я колебался. «Чеканутая», – пробормотал я наконец и осторожно двинулся следом. Несколько перекладин лестницы обломились под моим весом.

На середине высоты сооружения имелось что-то вроде площадки – дырявый дощатый настил. Гуля стояла на одном из бревен, квадратом опоясывающих эту площадку. Я добрался до нее, встал рядом, обхватив рукой черное трухлявое бревно. Но смотрел я не на живописную панораму внизу, а на свою спутницу – ее расширенные глаза, чуть трепещущие ноздри, полураскрытый рот, румянец щек. Ветерок овевал ее лицо, а косые лучи солнца золотили русые волосы. В этот миг она казалась норовистой девчонкой-школьницей. Я положил на кисть ее руки, сжимающую металлическую скобу, свою ладонь. С минуту мы смотрели друг другу в глаза.

– Выше, – хрипловато проговорила женщина и, высвободив руку, стала взбираться дальше, к самой высшей точке.

Уже без раздумий я поспешил за ней. Лишь с иронией подумал, что если мы разобьемся, этот «маяк» станет еще более знаменитой местной достопримечательностью, овеянной мрачной славой. Потом у меня мелькнула полушутливая мысль, что, может быть, Гуля – обратившаяся в женщину ведьма, которая сейчас заманит меня на погибель на самую вершину этого сооружения, а сама спорхнет с нее птицей – длиннохвостой сорокой.

Мои мысли прервал сухой рыхлый звук, и я увидел, что одно из бревен внизу, на котором мы минуту назад стояли, оторвалось с одного конца и повисло обессилено, точно сломанная черная рука. В воздухе рассеивалось бурое облачко древесной трухи. Но Гуля даже не остановилась.

Теперь мне чудилось, будто вышка накренилась еще сильнее, нависнув над лесистым склоном горы, над лугом с крохотными стожками… Но страха не было. Когда у меня или у Гули из-под ног летели вниз какие-то обломки, мы лишь дерзко усмехались.

Я настиг ее у самой верхушки знака, обломанной ветрами. Мы учащенно дышали. Гуля глядела куда-то вдаль.

– Вон наш дом! – кивнула она.

Но меня уже не интересовал дом. Я приложил ладонь к горячей щеке женщины и повернул ее лицо к себе.

Ее губы были прохладными. Я закрыл глаза. Вышка вместе с нами медленно поплыла над лугами, горными увалами, карьерами, над Каменным разрезом и домом Бурхана…

Романтичности этому дню добавляли краски осеннего леса, взволнованный шелест осин, забавная покатость осыпанной палым листом лужайки да колючий прутик шиповника с двумя удлиненными полупрозрачными алыми плодами, настырно пытающийся заглянуть туда, куда заглядывать неприлично (мне пришлось в конце концов его обломить, получив в отместку несколько шипов в ладонь).

Я был неотступен, как тот шиповник, а Гуля слишком, видно, устала от беспросветного бабьего одиночества… Она и отталкивала меня, и прижимала к себе, выгибалась, словно под пытками, и безоглядно отдавала во власть моих губ свои крепкие груди.