Млечный Путь. Номер 3, 2019 - Геннадий Краснухин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Это оказался правильный ход!
- Что ты хочешь? - снова спросил он обреченно.
Ну, это было просто:
- Хочу, чтобы ты улетел обратно.
Если бы я сказал, что хочу еще один брильянт, он бы тут мог остаться навечно - выполнял бы все мои желания, но не улетал. А я уже понял - жадных "они" не любят!
Но если бы я сказал, что хочу, чтобы он улетел к себе ДОМОЙ, это тоже могло не сработать: а вдруг у него нет дома? Тогда бы он сказал: "Мой дом - здесь!" И это было бы кранты всему...
Но я дал правильную "вказивку"!
- Прощай, я улетаю! - сказал "плачущий котенок", с последней надеждой глядя на меня.
Если бы я сказал: "До свиданья!" - опять бы влип. "До свиданья" - означает еще встречу. Он сказал бы - я скоро вернусь - и вернулся бы! А мне нужно было навсегда с ним распрощаться...
И я сказал ему:
- Прощай!
Пришелец исчез. Все-таки, это была голограмма!
Звездолет инопланетянина взмыл в воздух и стал стремительно удаляться.
Я посмотрел на гигантский алмаз, лежащий на полу. Потом сел на диван. Меня била нервная дрожь.
"Фига се!" - подумал я...
МИНИАТЮРА
Александр КАЗАРНОВСКИЙ
СМАЙЛИК
Тихо горят свечи. Над субботним столом разливаются ароматы всяких вкусностей, приготовленных моей женой по случаю святого дня. Отхлебнув красного вина из бокала, я произношу "двар Тора" - речь, подобающую трапезе, на которую собрались мои родные.
"...И поскольку разрушен был наш Храм из-за беспричинной ненависти между евреями, единственное, что может помочь нам восстановить его и принести в мир Избавление- это беспричинная любовь..."
Все - благостно. Ничего оригинального и, главное, ничего, что могло бы вызвать возражение у слушающих. Но возражения как ни странно возникают.
- И что же, - спрашивает моя мама, - я прямо-таки должна любить всех-всех евреев?
- Увы, - отвечаю я с притворным сожалением, - должна.
- А нееврев - не надо?
- Неевреев любить наше право, а евреев - обязанность.
- Всех до одного?
- Всех до одного!
- И Троцкого?
- Мамочка, оставь Троцкого в покое. Он давно в могиле и за все, что сделал, расплатился.
- А других негодяев, что зверствовали в те времена? - не унимается мама. - Ведь половина чекистов - евреи были!
- Давай сосредоточимся на тех, кто сейчас живет и нас с тобой окружает.
Мама, погрузившись в раздумья, хмурится так, что морщины, ветвящиеся на ее лице, кажутся еще глубже.
Воспользовавшись воцарившейся тишиной, я накладываю себе в тарелку салата.
Вдруг мама закатывает рукав белой блузки:
- Смотри!
На коже, словно покрытой рябью от средиземноморского ветерка, огромною кляксой зияет синяк.
- ?
- Вчера на улице мне по руке залепили картошкой. Знаешь, как больно было!..
- Мама...
- Я эту картошину подобрала. На ней ножом был вырезан... помнишь, в Москве - ты в восьмом классе был - к вам в школу иностранцы приезжали, подарили тебе значок, большой такой, на нем две точки - глаза - и рот улыбается.
- Это называется "смайлик", - поясняю я, - там еще написано было "Make me smile!"
- Ага, ты потом всюду эту рожицу рисовал?
- А кто картошкой-то залепил?
- Откуда я знаю? День был жаркий, все окна трехэтажного дома, мимо которого я шла, были затянуты жалюзи. Они не успели бы их опустить - наверно кидали с крыши. Но ведь сволочи, сволочи! Так что, скажи, их я тоже любить должна?
Помолчав, выдавливаю из себя:
- Прости их.
- Да прощаю я их, прощаю, но любить? Уволь, пожалуйста! Обойдусь без беспричинной любви! Считай, сегодняшняя твоя проповедь пропала даром,
Делаю еще один глоток вина и закрываю глаза. Я уже не здесь, не в 2015 году - 5775 по нашему летоисчислению, не в маленьком городке на окраине Самарии, а в большом северном городе сорок лет назад. Два четырнадцатилетних придурка развлекались тем, что обстреливали картошкой прохожих.
Прелесть заключалась в том, что форточка находилась на третьем этаже, а дом был двенадцатиэтажным, и прохожие, потирая ушибленные места, задирали головы в поисках преступников, шарили взорами по окнам верхних этажей, не подозревая, что враг засел гораздо ниже. Один из этих четырнадцатилетних дебилов был лично я.
И вот, когда появился маленький плюгавенький мужичок, чей лоб словно был создан для того, чтобы служить мишенью юным снайперам, я прицелился и отправил в полет очередной корнеплод.
Но случилось нечто странное. То есть - ничего не случилось. Мужичок продолжил свое шествие под окнами квартиры моего друга, откуда мы терроризировали местных жителей, а картофелина... буквально на наших глазах исчезла, словно растворилась в воздухе.
- Вышла на орбиту! - заржал мой друг.
- Точно! - подхватил я. - Не зря же я смеющуюся харю на ней нарисовал!
Вот она докуда, выходит, долетела...
...В комнате - тишина. Над субботним столом плывут чарующие ароматы. В углу беззвучно догорают свечки.
- Прости меня, мамочка! - тихо произношу я.
- За что? - удивляется мама.
ПЕРЕВОД
Стефан Грабинский
На взгорье роз[1]
Перевод с польского: Юрий Боев
Da quella bocca dorde usciano i fiori,
Ora n'escono i vermi... Oh! Che pietade!..[2]
Стояло лето - душное, знойное - время, когда город пустеет, по улицам вздымая клубы пыли, бродят забытые отшельницы.
Мне были предписаны солнечные ванны и поездки в сельскую местность, где я бы мог беспрепятственно пройти курс лечения. К сожалению, обязанности, дела не позволяли мне покидать город. Поэтому, во избежание любопытства и назойливости людей, мне пришлось подыскать соответствующее место в пригородных окрестностях.
После безуспешных скитаний, я наконец-то отыскал подходящее укромное место, расположенное в каких-то четырех километрах от оживленного центра. Собственно говоря, я обнаружил его совершенно случайно, углубившись в своих поисках в доселе неведомые мне края. Оно располагалось за небольшой рощицей, отгороженное от тракта глубокими оврагами, укрытое от взгляда прохожего цепью пригорков.
Это был просторный луг, заросший шелковистой муравой, наполненный ароматом степных растений и целебных трав. Посередине одиноко возносилась высокая стена из красного кирпича, образуя замкнутый четырехугольник. Поначалу она меня слегка встревожила, так как я предполагал, что внутри она скрывает
