Филумана - Валентин Шатилов

Тем более что Бокша и сам так думал. И указал прямо в середину болота:

– Туда Кто б возражал, а я – то знала его мысли. Бокша по темной поре опасался дикого зверья, а на островке, что он заприметил среди унылых болотных кочек, зверье нас достать не могло.

– Пошли, – вздохнула я, хоть и страсть как не хотелось лезть в болотную жижу.

Но обустроиться на болотном островке нам не дали. Только мы вышли на твердое, как сразу несколько человеческих существ засемафорили своими мыслями с другого края островка. Почувствовав направление этих мыслей, я охнула: – Бокша, падай!

Не обсуждающий приказов Бокша рухнул как раз вовремя: над его головой пронеслась стрела и улетела дальше, к лягушкам. Зато вторая стрела легла уже ближе, а третья вообще воткнулась в землю прямо перед моим носом. Даже не стрела, а так, тонкая веточка, заостренная с одного конца. Но попади она в меня – прошила бы кожу, а то и мясу досталось бы. Пора было начинать переговоры.

– Не стреляйте, мы к вам с миром! – крикнула я, отползая назад, к болотной слякоти.

И очень вовремя: очередная стрела воткнулась как раз в то место, где я только что лежала. Вести переговоры расхотелось.

Тем более что из мыслей стрелявших выяснилось: меня не поняли. И даже испугались еще больше. Пятеро нападающих спешно натягивали луки для следующего выстрела.

«Хорошо… Все хорошо… Бояться нечего…» Я протянула руку к одному из стрелков, погладила его дергающийся от ужаса мозг, дотянулась до второго…

Это были акты. Их сознание легко пошло ко мне, прильнуло по-щенячьи, расслабилось в ожидании СЛУЖБЫ. Луки их тотчас опустились и затем были положены вниз, на траву. Но только у этих двоих. Трое других продолжали отстрел. Одна стрела пришпилила мое платье к земле, вторая воткнулась в плечо лежащему впереди Бокше, а третья достала меня, впившись в руку чуть выше предплечья.

Бокша охнул, выдергивая из своего плеча стрелу, обернулся и увидел мою окровавленную руку…

– Лежать! – заорала я, предупреждая его попытку вскочить и что-то сделать. Что сделать – он не мог понять и сам: то ли кидаться ко мне на защиту, то ли идти грудью на врага?

А я торопилась изо всех сил. Не обращая больше ни на что внимания, сосредоточилась на оставшейся троице.

Мягче, еще мягче, ласковей… Ну ведь все так хорошо, просто замечательно!

Еще двое опустили луки. Третий свой лук все-таки поднял, даже натянул, но подумал и сел обратно в мокрый камыш, забыв про стрелу. Она сорвалась с тетивы, зло прошипела по траве, вонзилась в ближайший бугорок и осталась там торчать, неутоленно подрагивая оперением.

– Бокша, – позвала я, со страхом глядя на стрелу, торчащую из руки. – Помоги…

Самой прикасаться к ней было жутко.

Тут уж Бокша показал чудеса скорости. Вскочил, напрочь забыв, что сам ранен, нагнулся надо мной, молниеносным движением выдернул тонкую палочку, отбросил в сторону и, причитая: «Ранку надо промыть!» – бросился назад, к болоту.

Я только на секунду представила, как он тщательно промывает мою рану болотной водой пополам с ряской, подскочила, заорала: – Не надо!!

И, не выдержав всех этих злоключений, залилась горючими слезами.

– А что надо, госпожа? – тут же примчался обратно Бокша с расширенными от ужаса глазами.

– Меткачи чертовы! – прорыдала я. – Ведь как попали! Веревкой какой-нибудь перетяни мне руку – кровь надо остановить, видишь, как хлещет!

– Веревку? – Он торопливо поискал глазами вокруг, потом, вспомнив, на что у нас ушли все веревки, кинулся к волокуше.

– Стой! – снова заорала я, как бешеная. И добавила, все еще рыдая: – Ну куда ж ты скачешь? Забыл, что тебя там огнем спалит? Сюда иди!

На мне еще оставалась нижняя юбка. Точнее уже нижняя мини-юбка. Я оторвала от нее оборку, нисколько не заботясь о собственном облике, и сунула Бокше: – Затягивай!

От усердия он перетянул руку так, что она совсем одеревенела.

– Ну не совсем так уж, – взмолилась я. – Только чтоб кровь течь перестала…

Нагнувшись к самому моему плечу и напряженно сопя, он перевязал руку заново. Кровь вроде остановилась.

– Ладно, достаточно, – сказала я, вытирая слезы. – У тебя «– сам ого там как?

Бокша послушно стал ко мне спиной и задрал рубаху. У него крови почти не было, да и укол стрелы совсем не выглядел зловеще.

– Болит? – спросила я.

– Не-а. – Он помотал головой.

– Промывать будем? – злорадно поинтересовалась я.

– Надо бы… – обреченно вздохнул Бокша.

– Нет уж, не надо, – отрезала я. – Будем надеяться, что всю инфекцию от стрелы кровотечение само вынесло наружу, за пределы твоего организма.

Бокша не понял, но поверил на слово.

– Если только эти меткие стрелки не мазали наконечники какой-нибудь особо злостной гадостью, – добавила я, рассматривая «этих метких стрелков».

Они сбились в кучу метрах в десяти и все еще опасливо таращились на нас. А мы – на них.

Зрелище было, надо сказать, не отрадное. Мы-то еще туда-сюда. Хоть и подраненные, изгвазданные зеленью, но большие и решительные. А эти…

Малорослые, худые —даже на лицах, из-под бороденок, одна кожа да кости. Да ввалившиеся глаза. А одежка! Какое-то тряпье пополам с плетением из камыша, осота…

– Ну и кто вы такие? – тоскливо поинтересовалась я. Не забывая их мягко поглаживать по извилинам мозга, убаюкивая потихонечку страх.

Один из стрелков нерешительно выступил вперед.

– Шаце-луй-ку-сми-ся-ку-по-ку-жа-гос-хер! – торопливо произнес он тонким, умоляющим голосом. – Шаце-ко-лак-са-крас-но-ры-би ца-ку-ла-при-ка-ку-за-ку-лять-стре-хер!

– Чего? – оторопела я. И повернулась к Бокше: – Ты что-нибудь понял?

– Понял, – чинно кивнул он. – Это они на отвернице разговаривают. Их, госпожа, понять никак нельзя!

– Ну, при желании-то понять все можно, – вглядевшись в мысли переднего говоруна, не согласилась я. – Он сказал: «Смилуйся, госпожа! Колакса Краснорыбица приказала стрелять!» у Бокши отвисла челюсть: – Вы, госпожа, и отвернипу знаете?

– Не то чтобы знаю, – скромно сказалая. – Но понимать – понимаю. А что такое отверница?

– Это нехороший язык, – убежденно сообщил Бокша. – Воровской. Специально, чтоб чужие не поняли. Когда слова берут вроде обычные, но в этих словах все так попереставляют… Какого-то паскудства, прости Господи, напихают… И получится, что ничего понять нельзя. Как сами-то разбирают?

– Разбирают как-то, – хмыкнула я. – Приходится, видно, если другой речи не знаешь! А эти явно не знают. И сдается мне, что они не просто анты, а анты, у которых в господах нечисть.

– Да разве так может быть? – усомнился рассудительный Бокша. – Так быть не может! Нечисть – это нечисть, господа– это господа. Как может быть наоборот?

– В жизни чего только не бывает, – вздохнула я, вспомнив господ волхвов, служащих нечисти. Повернулась к стрелкам, спросила: – По-че-му?

Вопрос понят был не сразу. Стрелки посовещались, все тот же говорун опять вышел на шаг вперед, уточнил вопрос: – Шаце-му-по-че-хер? Я кивнула.

Он приободрился и замолотил на своей отвернице, а я, как толмач, принялась бегло переводить Бокше: – Госпожа Краснорыбица предуведомила нас, слуг своих, что придут страшные господа, ликом чистые, а душой чер —ные, всех нас перебьют, поэтому мы их должны первые перебить, а если ослушаемся, то госпожа Краснорыбица нас перебьет! Уф!

Последнее я добавила уже от себя. И пошевелила пальцами на раненой руке. Все-таки туговато Бокша завязал рану!

– Бокша, – попросила, – ослабь узел, попробуем, может, кровотечение уже прекратилось?

Бокша с готовностью повиновался. Кровь уже и вправду не текла. Я повернулась к стрелкам: – Крас-но-ры-би ца-сдох-ла!

– Шаце-ла-сдох-хер? – уточнил полпред-говорун. Авмыс-лях у него был ужас пополам с горем.

– Сдохла, – подтвердила я. – Каюк Краснорыбице!

Анты повалились на траву, принялись кататься, голосить, плакать – и все это совершенно искренне. Они кричали, ка-кая она была добрая, как позволяла им оставлять себе треть всех выращенных ими кореньев, как заботилась о них, как наказывала по праздникам, а некоторым даже разрешала жениться!

Сцены ее доброты так и мелькали в их памяти, вызывая у меня подташнивание. Почему-то особо поразил меня праздничный мордобой – и, в частности, покорность, с которой анты укладывались навзничь, чтобы их малорослой госпоже удобно было лупить по их лицам своей грязной полуобезьяньей ногой.

Когда же Краснорыбицыны слуги докричались до того, что жизни им теперь без госпожи нет, что они пойдут отнесут эту горестную весть в деревню, а потом вместе с детьми и женами отправятся прямо в самую глубокую топь, – тут уж я не выдержала.

– Мол-чать-твою-мать! – заорала я. Внизу стало тихо. Из травы показалось пять пар заплаканных глаз.

– Я! – ткнула я пальцем себе в грудь. – Ваша! – ткнула в них. – Гос-по-жа!