Древнерусская государственность: генезис, этнокультурная среда, идеологические конструкты - Виктор Владимирович Пузанов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В отношении преданий о борьбе с автохтонами Восточной Европы письменных свидетельств в распоряжении летописца не было. Кроме того, летописец реально представлял автохтонное население Восточной Европы и, естественно, не мог принять на веру предания, представлявшие их в виде чудовищ. Кроме того, наиболее острый и кровавый этап взаимоотношений славян с автохтонами (период первоначального расселения) ушел в прошлое. Этап же "государственного" освоения новых территорий, заселенных финно-угорскими и балтскими племенами был менее драматичным, не сопровождался уничтожением автохтонов и их сгоном с насиженных мест. Все это не могло не сказаться на позиции летописца. Поэтому, вероятно, что мифологизированные предания о борьбе с "чудью" и т. п. относились летописцем к кругу рассказов недостоверных, которые, как в варианте с Кием-перевозчиком, передают те, кто "не сведуще"?
Таким образом, можно предположить, что предания, связанные с расселением славян и победами над аборигенами оказались вне сферы внимания летописца по идеологическим соображениям, как не укладывавшиеся в библейское русло истории.
Вместе с тем летописец был плоть от плоти своего народа, вместе с ним переживал его неудачи и поражения. Поэтому, представив несколько урезанную и подправленную в соответствии со своими идеологическими принципами картину народных представлений, связанных с межэтническими конфликтами, он, в полном соответствии с народными представлениями[706] об исторической справедливости, расставил все на свои места. Авары притесняли славян и "Богъ потреби я, [и] помроша вси, и не остася ни единъ Обринъ. И есть притьча в Руси…: погибоша аки Обре; их же несть племени ни наследъка"[707]. Поляне "быша обидимы Древлями и инеми околними"[708], а потом их город стал матерью городов русских[709]. Хазары притесняли славян, полян в том числе, а затем покорились русским князьям[710]. Варяги взимали дань, но потом их изгнали (это, кстати, первая победа, одержанная славянами в союзе с финно-уграми, на страницах ПВЛ)[711]. Варяги-русь пришли уже не как насильники, а как призванные[712]. Они по праву заняли господствующее положение, а поляне и словене органично связаны с ними ("людье Нооугородьци от рода Варяжьска…"; "Поляне, яже ныне зовомая Русь"; "От Варягъ бо прозвашася Роусью, а первое беша Словене; аще и Поляне звахуся, но Словеньская речь бе")[713].
В формируемых под пером летописца иноэтничных образах бросаются в глаза существенные отличия в восприятии народов славянского и германо-романского круга, с одной стороны, и тюркского — с другой. Наглядно это видно при описании противостояния с варягами и хазарами[714]. Хазарское господство (подобно аварскому) воспринималось как тяжелое и позорное рабство. В свое время А.П. Новосельцев писал: "…Зависимость от хазар Повесть временных лет подчеркивает достаточно ясно и даже проводит историческую аналогию с библейскими событиями: легендой о том, как египтяне поработили евреев, а затем сами погибли от Моисея. Рядом, правда, приведена и другая легенда — о посылке полянами хазарскому князю меча и реакции на это хазарской знати"[715]. Следует заметить, что аналогии с библейским порабощением евреев приводятся именно в контексте легенды о дани мечами. Тем не менее, сущность летописного сообщения о плене А.П. Новосельцев подметил верно, хотя и не развил свое наблюдение. Приведенная аналогия с библейскими событиями показательна, ведь в понимании христианского книжника "египетский плен" являлся своеобразной квинтэссенцией рабства. Вряд ли может возникнуть сомнение в том, что во времена летописца помнили "хазарское пленение", которое большинством бывших данников, далеким от ученой книжности, воспринималось как рабство[716].
Восприятие летописцем варягов было двояким. С одной стороны, это агрессоры, от набегов которых откупаются, и которых, при первой возможности, изгоняют за море. С другой — наемные дружины на службе у русских князей, союзники в борьбе с Византией, печенегами, да и в междоусобных войнах. Воины отменные, но алчные, не брезгующие самой грязной работой (наемные убийцы), буяны, нередко доставляющие массу хлопот тем, помогать кому были призваны. Имеются среди них и преданные слуги (образец таковых — Варяжко), и добродетельные христиане-мученики (убиенные киевлянами-язычниками отец и сын). Наконец, варяги это и "русь", пришедшая с Рюриком по зову туземных племен, от которых "прозвася Русская земля", и которых летописец попытался генеалогически связать и со словенами, и с полянами[717].
В характеристике древнерусского летописца следует отметить и его выраженный славянский этноцентризм. Как верно подметил В.Я. Петрухин, "для русского летописца славяне — главный объект описания, сделанного "изнутри", из "полянского" Киева…". По словам П.В. Лукина, с точки зрения автора ПВЛ, "славяне представляли собой некое единство…, а различия между "племенами" носили второстепенный характер"[718]. На достаточно высокий уровень общеплеменного самосознания средневековых славянских народов (по крайней мере, отраженный в книжной традиции) неоднократно обращали внимание исследователи[719]. Н.И. Толстой даже высказал мысль, согласно которой у "Нестора… было религиозное сознание (христианское), общеплеменное (славянское), частноплеменное (полянское) и сознание государственное (причастность к Русской земле). Среднеплеменное сознание его — русское — еще созревало и не занимало ключевой, доминирующей позиции"[720]. Таким образом, по мнению автора, "общеплеменное (славянское)" сознание было более четко выражено, чем "среднеплеменное" (русское).
При определенной спорности положений в целом, автор поднял важную проблему и, во многом, верно уловил суть явлений. В домонгольской Руси понятие "славянин", как самоназвание древнерусского населения[721], видимо, играло большую роль, чем принято думать. Привлекает в этой связи любопытное место из "Вопрошания Кирика…": "Молитвы оглашенные творити: Болгарину, Половчиноу, Чюдиноу преди крещения 40 днии поста, исъ церкви исходити отъ оглашенных; Словенину — за 8 днии; молодоу детяти — все дроугъ; а оже бы предъ за колко днии, а то лоуче вельми"[722]. Приведенный текст свидетельствует о высоком этническом самосознании восточных славян, вносившем коррективы в (по определению интернациональную) политику церкви, вынужденную даже в вопросах крещения отдавать предпочтение славянам. "Словенин" здесь относится не к новгородским словенам, а к восточным славянам в целом (житель Руси славянского происхождения), о чем свидетельствует перечень: болгарин, половчин, чудин.
Вряд ли только новгородцев имел в виду и автор "Жития Александра Невского", когда писал: "По победе же Александрове, яко же победи короля, в третий год… пойде на землю немецкую в велице силе, да не похвалятся, ркуще: "Укорим Словеньскый язык ниже себе""[723]. За "славянский народ", таким образом, воевал Александр Невский, громил рыцарей на льду Чудского озера и освобождал "град Псков от иноязычник"[724]. Показательный факт — в "Житии" (!) князь борется не с "проклятыми латинянами", а
