Мария Валевская - Мариан Брандыс

Произнеся эти слова, он быстро отошел. Все вновь последовали за ним».

(Mассон: Она очутилась в кругу, состоящем исключительно из посвященных… Все подошли к ней.)

«– Он видел только вас. Он бросал на вас пламенные взгляды. Это было заметно».

«Искушение начинало действовать. Я была склонна поверить в то, что являюсь орудием провидения».

(Массон: Вошел маршал. Видимо, так уже договорились или предвидели. Остались только трое: мадам Ц., она и Дюрок.)

«Заняв место подле меня, Дюрок положил мне на колени письмо, взял мою руку и сказал умоляющим тоном:

– Неужели вы могли бы отказать в просьбе тому, кто никогда не знал отказа? Слава соседствует с грустью; от вас зависит заменить ее несколькими минутами счастья.

Меня душил стыд. Я подняла руки к лицу. Даже если бы меня убили, я не смогла бы ни произнести слово, ни поднять глаза на Дюрока.

– Кто не говорит «нет», соглашается; да, господин маршал, заверьте е. и. в., что прекрасная птичка еще не освоилась, но вскоре станет ручной.

– Ради бога, что вы говорите! – воскликнула я.

– То, что должны бы сказать вы сами. Я в большей мере поляк, чем вы, и думаю, как все преданные своей стране люди, что нет такой жертвы, которую нельзя было ради нее принести Наполеону. Вскройте это письмо, умоляю вас. Надеюсь, что, прочитав его, вы станете более уступчивой.

Он вышел, а мадам Ц. поспешила вскрыть письмо».

(Массон: Как вы можете отказать, – сказала ей мадам Ц., – спасение страны в ваших руках.)

«– Не бойтесь, – говорила мадам Ц. (Цихоцкая). – Я прошу только следовать советам пламенных сторонников отчизны. Что касается прославленных женщин, которые… и так далее… вы можете их презирать. Это жалкие принципы провинциального воспитания, а то, что им недостает разума, это вы поймете позже. Вы считаете, что место, которое вам предлагают, не вызывает зависти у других? Поверьте мне, поспешите с согласием, а не то случай может быть упущен. Почему вы сомневаетесь в добре, которое можете совершить? Нежели вы не знаете, что повелитель, полагая, что отдает лишь сердце, часто кладет и корону к ногам прекрасной дамы, сумевшей его зажечь? Пусть он и император, но все же мужчина, и ничего больше.

– Ну, хорошо, – сказала я. – Делайте со мной что хотите.

– Вот это я понимаю. Наконец-то вы облагоразумились. Вы ответите на письмо.

– У меня никогда не будет сил написать его. Располагайте мной. Совершите жертвоприношение, на которое я обречена, но не требуйте, чтобы я написала хоть одно слово, чтобы хоть одно слово произнесла об этом».

(Массон: Мадам Валевской пришла в голову мысль, возможно химеричная.)

«А не могла бы я (…) дать согласие на тайные свидания, не уступая ни в чем? Не могла ли бы я, заручившись его уважением и дружбой, обрести такое доверие, чтобы передать ему наши чаяния, чтобы решиться нашептать ему слова, которые другие не смеют или не в состоянии сказать? Чтобы передать ему те патриотические голоса, которые полностью владеют моей душой?

Неужели его душа невосприимчива к этим мужским, энергичным акцентам? Неужели он унизится до применения силы, чтобы сломить сопротивление женщины, которая хочет остаться чистой и не может предложить ему любви, но желает отдать восхищение, восторг, дружбу?

Да, я буду искренней, такой, какая я есть. Я скажу ему все то, что сказала в Блоне, предложу ему дар спокойной нежности (…) дружбу, готовую на пожертвование, свободную от всяких личных прихотей. Перестав меня любить, он тем больше будет уважать».

(…)

«Со мной сделали, что хотели. Одна только мысль:

страх ожидания.

Между десятым и одиннадцатым часом раздался стук в дверь Это был условленный сигнал.

– Идемте, прошу надеть шляпу с вуалью. Закутайтесь в плащ и идите за мной. Вас ждут на углу. Все уже предусмотрено, все приготовлено, чтобы вас приняли с величайшей осторожностью.

Я так и не знаю, как прошла по улице. Карета ждала. Человек в плаще и круглой шляпе ждал у открытой дверцы. Меня не то подняли, не то втолкнули в карету. Человек поднял подножку и устроился рядом со мной. Мы двинулись и прибыли на место, не проронив ни слова. Но это был Дюрок.

Когда пришло время, меня почти поднесли к двери, которая нетерпеливо открылась. Меня усадили в кресло. Я упала в него, рыдая. Платок я прижимала к глазам. Н. был у моих ног.

– Вы меня ненавидите, я вызываю у вас страх. Вы любите другого, более счастливого, чем я? О, скажите, скажите.

Всхлипывая, дрожащим голосом я осмелилась ответить:

– Нет, это совсем не так. Я боюсь вас, я боюсь самой себя.

– Дорогой ангел, как ты можешь бояться доброго деяния? Ты приносишь мне счастье. Минута счастья.

Я, кому завидует весь мир, ты думаешь, я счастлив? Ты считаешь, что я более страшен здесь, у твоих ног, моля о любви? Твое прекрасное сердечко принадлежит другому, я в этом уверен, поскольку ты так рыдаешь. Но мне все равно, я вижу твое сладостное личико.

(…)

– Сир, прошу вас, сжальтесь надо мной.

– Мне правильно сказали, что ты птичка, которую надо приручить. Бедная жертва! И твой старый муж! Как же он до этого дошел?

При этом имени я вздрогнула, издала возглас, хотела бежать. Слезы душили меня, тысячи острых клинков вонзились мне в сердце. Мое преступление было в этом произнесенном имени, и оно явилось мне во всем своем ужасе.

Он смотрел на меня недвижным взглядом, явно с удивлением.

Я подбежала к двери.

– Да, ты ненавидишь меня. Я пробуждаю в тебе страх?

– О небо! Как же полька может вас ненавидеть? Нет! Нет! Я восхищаюсь вамп, я люблю вас как единственную опору в наших дорогих надеждах! Я доказала это в Блоне; ваш образ не покидает меня, с тех пор моя молитва к небу о вас! Почему же я не могу быть понята?

И я снова заплакала.

– Имя, которое вы произнесли, звучит там. R глубине моей души упреком… – П и заломила руки.

– Это хорошо, что я тебе не ненавистен, – сказал он, отводя меня к креслу. – Послушай… Ты отдалась добровольно тому, чье имя носишь?

Я не ответила.

– По любви к богатству, знатности, или бог весть почему еще, согласилась ты связать свою судьбу с его судьбой?

– Боже снятый! Любовь к богатству, к знатности – я никогда этого не знала, – ответила я.

– Но ответь на мой вопрос. Должен же быть веский резон, чтобы такую молодость, чуть распустившуюся красоту могла заполучить клонящаяся к закату, почти восьмидесятилетняя старость. Не было ли одной из причин богатство и титул, ответь мне.

– Моя мать хотела этого, – сказала я, все еще плача – А, теперь понимаю. И у тебя могли быть угрызения совести!

– Сир, то, что связано на земле, может быть разрешено лишь на небе. Это сказал могущественный из законодателей.

Он засмеялся. Это меня возмутило. Его веселила новизна того, что он слышал, как он потом сам признался.

– Ты знаешь, если бы не твое такое чистое личико и не слезы, бившие фонтаном, я бы подумал, что я игрушка в руках кокетки.

Он задавал еще много вопросов о моем воспитании, образе жизни в деревне и тому подобном, о моем именин, полученном при крещении.

В два часа кто-то постучал в дверь.

– А, уже! – произнес он. – Итак, моя сладостная и слезоточивая голубка, осуши слезы, ступай отдохни и больше не бойся орла. У него нет для тебя никакой другой силы, только сила любви, жаждущая прежде всего твоего сердца. Кончится тем, что ты его полюбишь, так как он для тебя сделает все, слышишь?

Он помог мне закутаться в плащ и, подведя к двери, остановил меня; держась за дверную ручку, он сказал:

– Обещан мне, что вернешься сюда завтра, или я не дам тебе уйти отсюда. Я завладел тобой. Какое мне дело, что скажут люди. Ты для моего сердца самое драгоценное, страстно желанное завоевание.

Я пообещала. Знала ли я, что делаю?

Меля отвезли точно так же, как привезли; но я была уже спокойнее, так как питала надежду, хотя и химеричную, что приплыву на моей утлой лодке к берегу. Заснула я оглушенная эмоциями и трудами дня.

В девять мадам Ц. (Цихоцкая) стояла у моего изголовья с большим свертком, который таинственно развернула, предварительно заперев дверь на ключ. В шкатулке красной кожи я увидела букет цветов с веточками лавра; к свертку было приложено запечатанное письмо.

– Прежде всего взгляните на это, – сказала она, достав из шкатулки чудесный букет из бриллиантов. – Какая вода! Какой огонь! С каким вкусом сделано! Это будет вам к лицу. – Она приложила ко мне драгоценность, а во мне вздымалось возмущение. Я вырвала у нее украшение, которым она восхищалась, и швырнула им об пол.

– Что вы делаете? – сказала она, удивленная взрывом моего гнева, которого никогда во мне не подозревала.

– Знайте же, – сказала я, – что я ненавижу эти драгоценности, Извольте их немедленно забрать. Умоляю вас. Если уж я соглашусь продаться, то совсем за другую цену, чем эти пустые стекляшки, которые я презираю.