Кентурион - Валерий Большаков

Укоротив фитилек лампы, Лобанов превратил ее в ночничок, и приготовился уже закрывать глаза, когда вдруг увидел Саджах, бредущую к нему. Девушка несла перед собой такую же лампу, защищая огонь ладонью. Трепетный свет озарял спокойное и красивое лицо. Саджах подняла взгляд и улыбнулась.

Поставив свою лампу на пол, она скинула с себя плащ. Со спокойной непосредственностью маленькой девочки. Две лампы создали тусклую подсветку, рельефно выделив нагое тело, прекрасное и совершенное.

Саджах опустилась на колени и стянула с Сергия его схенти. И легла рядом, прижимаясь к нему грудью и животом, закидывая бедро, потянулась губами, провела ладонью по его ноге, скользнула в одно место… Ласковая деловитость девушки могла бы вызвать и раздражение, но только не в этот момент. Роксолан слишком устал, чтобы проявлять активность даже в любви. Саджах все сделала сама, исцеловав его, изгладив, изнежив.

Когда все кончилось, Саджах немного посидела на нем, сжимая бедрами, покачалась, ловя последние отзвуки сладострастья, потом наклонилась, касаясь грудями, поцеловала и осторожно освободила лоно от пленительного сопряжения.

Сергий лежал и улыбался. Зашелестел плащ, покрывая темным светлое, и гибкая рука подхватила лампион.

Лобанов зажмурился, но возбуждение не унималось, и он открыл глаза. И увидел, что лампион возвращается. Только огонек теперь освещал другое лицо. К нему шла Сара.

Девушка присела на корточки, поставила лампу, разделась. Сергий хотел что-то сказать, как-то оправдать грядущий неуспех, но мягкие губы Сары закупорили его рот. Руки его сами скользнули, трогая упругие груди, теребя отвердевшие соски. Сара вела себя как Лилит, первоженщина, созданная для услад праотцу Адаму. Она целовала его то страстно и горячо, то нежно, едва касаясь губами, отодвигаясь и щекоча волосами сначала грудь, потом живот, потом бедра. Лобанов и сам не верил, что способен так быстро восстановиться, но Сара-таки подняла ему настроение… Девушка была податлива и ласкова, Сергий овладел ею не спеша, с толком и большим чувством…

…Проводив глазами трепетный огонечек, он уже не закрывал глаз. И правильно. Третьей к нему пришла Мирьям.

– Вряд ли ты будешь довольна мной… – прошептал Роксолан.

Мирьям улыбнулась. Наклоняясь и вжимаясь грудью, она прошептала ему на ухо:

– Буду!

Что творила с ним Мирьям, Лобанов мог рассказать потом только себе. Она могла лизать ему правое ухо, одновременно защипывая кожу в каких-то ей одной известных точках, там надавливая пальцем, здесь покусывая. Девушка осталась довольна Сергием…

Он проводил Мирьям глазами, и стал ждать следующую девушку Кадешим. Было ли это обрядом? Или девушки просто выражали свою симпатию? Не спрашивать же об этом…

В темноте затеплился огонечек – это шла Суламифь…

Вышли под вечер. Миновали долину и пошагали глубокими душными западинами, похожими на ущелья, между пересыпавшимися дюнами, огромными огнедышащими горами песка. Путь шел крутыми извилинами, Ахми и Сергий обходили сыпучие склоны, но ноги все равно вязли в рыхлом песке. Близился вечер, слепящий золотисто-серый свет пригасал, междурядья полнились лиловыми тенями.

Лобанов оглядывался на Эдика, на Гефестая, на Искандера, но ни одного хитрого взгляда не перехватил, ни одной подначки, ни одного красноречивого жеста. Видать, друзья крепко спали, пока он предавался любовным утехам. И девушки Кадешим по-прежнему не выделяли его, в их отношении не было подчеркнутой ласковости, они не слали ему тех расслабленных улыбок, чье значение открыто лишь для двоих. Для восьмерых, подумал Сергий и усмехнулся. Удивительно, но «ночь любви» не так уж и утомила его. Нет, усталость в теле жила, но без надлома, без мертвящего равнодушия, – приятная истома, когда потянешься хорошенько – и мышцы приятно напруживаются, готовые к могучему действию.

И все-таки… Сергий вздохнул. Он бы с удовольствием променял «любовь ввосьмером» на одно свидание с Авидией. Девушки Кадешим были прекрасны, восхитительны, великолепны, желанны, сексуальны и так далее, но Авидия Нигрина была ему родной. Девушки утешили его, с ними ему было очень хорошо, но у любви своя арифметика, хитрая арифметика, и единица там равна восьми…

Дюны мельчали, понижаясь, пока не рассыпались грудами затвердевшего, слежавшегося песка. Контуберний и девушки Кадешим пошли по низкому ровному плоскогорью, усыпанному черными россыпями пирамидальных камешков, перекатывавшихся под ногами, по хрустящему грубому песку, по плотным желтым глинам солончаков, изборожденным темными трещинами, пошли, вглядываясь в темнеющую даль, застланную маревом горячего воздуха.

Зашло солнце, накал ослабел и бесконечные валы пустыни, днем размытые в сероватой мге перегретого воздуха, стали видны отчетливо.

Ночь была безлунной и безветренной, храня мертвенный покой и молчание пустыни, но кончилась и она – на востоке стал виден пильчатый край тассили. Переждав горнило дня в знакомой расселине, напившись до бульканья в животах, люди сделали второй ночной переход, и ранним утром, когда Ра затопил розовым сиянием половину неба, вышли к храму Хатхор.

Робкие жрицы были рады неожиданному паломничеству – они накормили изголодавшийся отряд и даже позволили искупаться в храмовом бассейне, где плескалась чистая вода. Проспав до обеда, Сергий скомандовал подъем и себе, и друзьям, и подругам.

Натянув выстиранные плащи-покрывала, отряд поплелся к барке. Ахми снова «оторвался от коллектива».

– Пойду я… – неуверенно молвил он.

Сергий крепко пожал ему руку, и сказал:

– Спасибо тебе! И… Погодь минутку! – Он порылся в своей торбе и вынул оттуда шкатулку с бериллами. – Держи! Я сам прибрал эти камешки, так что пусть боги на меня и сердятся. Ты тут ни при чем.

Сияя, ливиец принял шкатулку своего пра-пра-пра и отошел, вскидывая руку в жесте прощания.

– Прощай! – хором закричали девушки Кадешим.

– Удачи! – пожелал Эдик.

– Бывай! – прогудел Гефестай.

Ахми помахал рукой, медля поворачиваться спиной, и стоял на берегу, пока барка не отчалила и не выгребла за скалистый мыс.

– Не страшно возвращаться? – спросил Эдик Сергия.

Лобанов подумал.

– Страшновато, – пожал он плечами, – а что делать? Другой дороги нет! Попробуем прошмыгнуть, изобразим свиту при великой жрице Неферит, отправившейся на богомолье, а если не получится по-хорошему… Не знаю. Придется, наверное, взять кого-нибудь в заложники… Посмотрим!

Дорогу до первой заставы, где стоял глинобитный заборчик, а в скале была вырублена пещерка под святилище, одолели быстро. К удивлению Сергия, легионеров на посту не стояло. Приятное наблюдение тут же зародило в нем неясные подозрения.

– Чего это они? – удивился Гефестай. – Изменили режим содержания?

– У них сегодня день открытых дверей! – тут же ввернул Эдик.

Но Сергию было не до смеха. Он невольно прибавлял шаг, и до «Пер-Исфет» они добрались мигом.

– Что за… – начал Гефестай ворчливо, и не закончил.

Сергий мрачно обвел котловину взглядом. Полнейшее молчание стыло кругом. Ни от стен каструма, ни от шене не доносилось ни звука. Зато повсюду валялись трупы мере, среди них попадались убитые легионеры.

– Мертвая тишина, – пробормотал Эдик, – так это называется…

– Это называется бунт, – поправил его Искандер, – бессмысленный и беспощадный!

Грифы-стервятники скакали от тела к телу, взмахивая крылами. Скакали лениво, видать, обожрались мертвечиной.

– Пошли! – выговорил Сергий, и двинулся мимо шене. Нестерпимая вонь коснулась носа.

– Ну и духан… – пробормотал Эдик.

– Сейчас проверим источник… – сказал Гефестай, поднимая увесистый камень.

Он швырнул его, перебрасывая через обе стены шене, и над работным домом всклубилась черная туча, орущая и хлопающая крыльями, словно легион бесов явился за душами грешными, дабы уволочь их в ад.

– Эй, там кто-то живой! – воскликнул Регебал, указывая на шене.

Из ворот работного дома выбрался патлатый мужик, кое-как обмотавший тряпьем исхудалые чресла. Он брел, опираясь на палку, одну из тех, которыми орудовали надсмотрщики.

– Да это Ахавер! – ахнул Эдик. – Офигеть!

Ахавер приблизился, и протянул дрожащую руку.

– Поесть бы! – проскулил мере.

Неферит поджала губы, но лепешку из торбы вытащила и сунула Ахаверу.

– На!

Мере с жадностью вцепился в ячменный хлебец, смакуя каждую крошку и урча.

– А где все? – спросил Кадмар.

Ахавер сперва проглотил, давясь, огрызок лепешки, и лишь потом дал невнятный ответ:

– А вы ушли, и тут как затрясется земля! Полстены обвалилось в шене. Отсюда не видно, это с той стороны… Римляне забегали, надсмотрщики примчались, кричат: «Хатиаи убили! Хатиаи убили!» А главный надсмотрщик тут же себя управителем новым объявил. А остальные не захотели, чтоб он, и ну драться! А мы на них кинулись! Римляне пока спохватились, а мы – вот они! Дали им жизни…