Портрет Алтовити - Ирина Муравьева

– Чуть не забыла, тебе там телефон какой-то оставили. Просили очень сегодня позвонить.

– Кто оставил?

– Ой, прости, я работала, не спросила даже толком, отвлекаться не хотелось. Какой-то голосок молоденький. Очень вежливый. Перезвони.

Протянула ему клочок бумаги с номером. Ушла в ванную, включила воду.

Он сразу понял: сейчас будет подслушивать. Но если не позвонить – тоже странно.

Набрал номер. Молодой женский голос, немного заспанный, с легким непонятным акцентом:

– Алло?

Назвался.

– Ой, подождите! Сейчас с вами будут говорить! Минуточку!

Передала трубку.

– Yes, this is me. I called you from New York a week ago. My name is Elize. I just came here, to get my son back, you know.[26]

За закрытой дверью ванной звонко лилась вода. Слава Богу. Моется.

Английский у Томаса был очень неважным, но объясниться можно.

– Last time… I tell you I have no idea where she is, – он с трудом подбирал слова. – Why you did not ring her from… From the United States? You can find her number through the relatives… May be they know…[27]

Трубку опять схватила девица.

– Я извиняюсь, Элизе просит, чтобы мы с вами встретились. Он не хочет просто так взять и заявиться к ней. То есть я имею в виду, мы же и не знаем, куда идти. Мы без вас просто не знаем, куда даже броситься. И Элизе просит, чтобы вы лучше пошли с нами. А то он говорит, что он за себя не отвечает. – Она не то засмеялась, не то всхлипнула.

Томас ощутил подступающую дурноту страха. Сказать им адрес Евы? А вдруг этот парень пойдет туда и убьет ее? Или изобьет? Да и вообще – если она убежала и спряталась – разве он имеет право выдать ее? Боже сохрани. Тогда – что? Пойти с ними? То есть опять-таки – выдать ее да еще и присутствовать при этом?

Трубка стала мокрой в его ладони.

В ванной лилась вода. Почему ему так везет на этих баб? Что это за проклятие такое на его жизни? Мало ему Елены с ее вытаращенными глазами и вечными подозрениями? Еще одна подвалила с украденным ребенком! Черным! От черного папаши, островитянина! Конечно, будет дикий скандал. Безобразный. С криками и мордобоем. Никакого другого спектакля не нужно. Приглашаем на премьеру.

Все это вихрем пронеслось в его голове.

И тут же все встало на свои места.

Она там одна с ребенком. Прилетела к нему, похоронив дочь и мужа.

У него нет выбора.

– Я вас прошу, – спокойно, хорошо поставленным актерским басом сказал он в трубку, – подождать до завтрашнего дня. Я постараюсь выяснить… – Он оглянулся на дверь ванной и увидел, что из щели внизу льется вода вперемешку с паром. – Одну минуточку! – крикнул он. – Сейчас перезвоню!

Ну, разумеется! Все, как и надо было ожидать! Елена стояла за вешалкой и подслушивала. Вода – кипяток крутой – переполнила ванну и хлынула в квартиру.

Босые, мокрые, потные, обжигаясь, чертыхаясь, ненавидя друг друга, двумя огромными тряпками еле-еле осушили пол в коридоре и ванной. Снизу, разумеется, застучала шваброй народная артистка на пенсии. Сейчас будет звонить, что ее залило. Вот, уже звонит.

– Возьми трубку! – выдохнул он.

О, какая гадость это все! Какая мерзость! Через какие унижения нужно проходить человеку! И ведь это все время так, всю жизнь! То одно, то другое! А кончается тем, что ползаешь на карачках, задницей сталкиваешься с другим таким же – ползающим, выжимаешь по очереди лохматые тряпки в унитаз!

Все. Народная артистка трезвонит не переставая. Он подошел. Елена открыла форточку на кухне, высунулась, курит на морозе.

– Что у вас там случилось? – сильно гнусавя, спросила народная. – Вы зайдите посмотрите, какие у меня пятна на потолке! Вы же мне ремонт должны теперь сделать! Я же не могу так жить, в безобразии! И сколько, сколько я вас просила! Будьте аккуратней, смотрите, что у вас происходит с кранами! Что же мне теперь, в кооператив писать? Ну, так я и напишу, и завтра же!

– Анна Георгиевна, – самым своим бархатным (а внутри всего колотило!), – я вас прошу: успокойтесь. Мы свои люди. У меня была тяжелейшая, – он глубоко, честно вздохнул, – ей-богу, тяжелейшая репетиция! Я решил принять ванну и – не поверите! – задремал! Старые мы все становимся, забывчивые и бессмысленные! Это вы у нас одна – молодцом! Ну, простите меня. Завтра зайду к вам с утра пораньше. Если пятна не высохнут, в воскресенье побелю вам потолок. Клянусь честью!

Народная буркнула что-то и бросила трубку. Елена оттопыренными губами выдохнула остаток дыма из горла. Закрыла форточку. По выражению ее спины и затылка он видел, что она не знает, как быть, и проклинает себя за рассеянность.

Он прислонил раскисшие от кипятка тапочки к батарее в столовой и босиком ушел в спальню.

Пусть спит, где хочет.

Сердце медленно, громко колотилось в груди. Томас бросился на кровать, накрытую шелковым синим покрывалом. Подарок из Гонконга. Там, где изголовье, – два желто-голубых попугая с черными бусинками глаз. Лег на живот, вдавил свой зрачок, пульсирующий под закрытым веком, в черную бусинку. Почувствовал предупреждающую боль. Еще чуть-чуть надавить – и боль станет острой. Он замер на синем шелке. Увидел себя со стороны.

Лежит старик лицом на попугае. Мокрыми пятками вверх.

Возвращение блудного сына.

Через несколько минут Елена появилась на пороге.

– Извини, – сказала она и тут же перешла на задыхающийся шепот: – Ты меня довел до этого! Я не виновата, что мне все время мерещится одно и то же! Ложь твоя, твои предательства!

У него отлегло от сердца. Она же ничего не поняла! Он-то, собственно, произнес две фразы, да и те по-английски, из которых она ничего не могла выудить! Значит, обошлось.

– Звонили мне по делу. Переводчица одного аспиранта из Бостона. Они там все помешаны на Станиславском. Просит разрешения присутствовать на моих репетициях. Ты довольна?

«Врет! – сверкнуло у нее в голове. – Никакой не Станиславский! Она же говорила что-то про ребенка из Доминиканской Республики! Аспирант из Бостона, репетиция! Врет!»

– Да, я довольна, – вслух сказала она, еле сдерживаясь. – Извини, ложись спать.

Ушла на кухню, опять открыла форточку. Высунулась до выреза летнего сарафана, закурила. Лгунишка, сволочь.

Вернувшись после похорон Николь в гостиницу, доктор Груберт проводил Айрис до дверей ее номера на восьмом этаже и по лестнице пошел на свой шестой этаж. По дороге прослушал сообщения на мобильном телефоне. Одно было от Евы из Москвы, второе – от доктора МакКэрота.

Ева, как он и предполагал, просила простить ее, обещала все (он поморщился!) объяснить при первой же возможности и в конце неловко упомянула о том, что, как только вернется в Нью-Йорк, немедленно отдаст деньги. Доктор Груберт нажал кнопку «3» и стер ее голос.

Сообщение МакКэрота он прослушал два раза.

– Я, к сожалению, – густо, как шмель, гудел МакКэрот, – не смог быть сегодня на похоронах. Как Майкл? Как он себя чувствует? Мне бы хотелось увидеться с ним и побеседовать. Если вы приедете сюда, в Филадельфию, я сделаю все возможное, чтобы мы могли, не торопясь, обсудить ситуацию с его здоровьем. Если же нет, то я собираюсь через пару дней быть по делам в Нью-Йорке, и мы могли бы встретиться там. Не думаю, что сейчас, после случившегося, его можно оставить без профессиональной помощи. Мои телефоны…

Далее следовало четыре номера. Два в клинике (прямой и через секретаршу), мобильный и в завершение – доктор Груберт раскрыл глаза от удивления – «на всякий случай телефон моей близкой приятельницы, у которой я обычно бываю по вечерам…»

Так он что, не женат? А что же он говорил про дочерей?

То, что МакКэрот ведет себя неформально, навязывая все свои телефоны, и явно интересуется Майклом гораздо больше, чем обычные врачи интересуются своими обычными пациентами, опять царапнуло доктора Груберта.

«У него, судя по всему, сложились отношения с моим сыном, – ревниво и раздраженно подумал он, – а у меня? А у меня, судя по всему, – нет!»

Открыл дверь своим ключом.

Номер люкс состоял из двух смежных больших комнат. Одна из них служила гостиной – там, на широком диване, спал доктор Груберт, вторая, поменьше, с примыкающей к ней ванной, была спальней, и в ней, на огромной кровати, лежал Майкл в том самом виде, в котором он был на кладбище, даже пальто не снял.

Доктор Груберт сел в ногах кровати.

– Я понимаю, каково тебе сейчас, – кашлянув, сказал он, – ты знаешь, время все излечивает…

– Ты понимаешь, каково мне сейчас? – ужасно удивившись, спросил Майкл. – Откуда? Я ведь тебе ничего не говорил.

– То есть… что значит: не говорил? – не понял доктор Груберт. – Я хочу сказать, что та боль, которую ты сейчас чувствуешь, ее нужно вытерпеть, она не вечна…

– У меня нет никакой такой боли, – тихо ответил Майкл и жестом, который доктор Груберт хорошо знал по себе самому, потер лоб тыльной стороной ладони. – Все самое страшное позади. С ней все в порядке.

– С ней? – испугался доктор Груберт. – С кем? С Николь?

– Да, – пробормотал Майкл. – Они покидают нас не сразу. И поэтому можно еще… – Он запнулся.