Чужое тело, или Паззл президента - Зиновий Юрьев

— Вот, собственно говоря, и всё, коллеги, для чего я вас собрал сегодня. Думаю, вы все это не раз еще будете обсуждать между собой. Желаю всем успехов. Евгений Викторович, задержитесь, пожалуйста, на минутку.

Когда они остались вдвоем, Петр Григорьевич подошел к новому президенту и улыбнулся ему:

— Ну, как ты на новом месте и в новом тельце? Спал-то хоть хорошо?

— Сны только мучили…

— Привыкнешь. Я о другом. Я вчера два раза звонил Семену Александровичу. Сам не знаю почему, но так мне вдруг захотелось услышать его аканье и бэканье… И оба раза никто не отвечал. На него это не похоже. Гудки есть, а он не отвечает. Сегодня утром позвонил опять, а мне: абонент временно недоступен. Что-то я разволновался, сам не знаю почему. То ли мне хотелось еще раз поблагодарить старика…

— То ли?

— Не знаю, просто не знаю. Знаешь что, давай подъедем к нему. Что-то на душе у меня неспокойно.

— Когда?

— Да чего откладывать? Он у меня из головы не выходит. Поедем сегодня.

— Едем.

Через час с небольшим «лексус» остановился у дома Семена Александровича, и сердце Петра Григорьевича, Петра первого, сжалось от нехорошего предчувствия. Что-то было не так. Ржавой проволочной петли на калитке не было, она валялась на траве. Сама калитка вообще была открыта. Петр первый и Петр второй вылезли из машины и вошли в грязный дворик. В грязи валялись обломки дискет. Вот почему мобильный его не отвечал: на дверях висел замок, а на нем скрепленная зловещим сургучом печать. Зато стекло в маленьком оконце было разбито.

— Вы к Семену Александровичу? — послышался с улицы женский голос, и на участок вошла средних лет женщина с крашенными в ярко-оранжевый цвет волосами, в джинсовой куртке поверх байкового в крупных цветах халата, а за ней толстенький мужичок, крутивший на пальце ключи от автомобиля. — Умер он, болезный. Я соседка его, Прасковья Сергеевна. Вчера рано утром, часов, наверное, в пять проснулась от собачьего воя. Это собачка Семена Александровича выла. Я ее по голосу знаю. Корлис он ее звал. Такое уж имя придумал. Он вообще-то человек был со странностями, но очень добрый. Лет двадцать мы соседствуем, я еще совсем девчонкой была, когда мы сюда приехали, и за все годы, верите, слова от него грубого не слышала. Ни я, ни муж мой Володя, и уж подавно сынок наш Сережка. Покойный его очень даже любил… Ну, я халат накинула и пошла посмотреть, не случилось ли чего. Собака меня встретила, выть сразу перестала, взяла так за подол осторожненько зубами и потащила в дом. Попробовала — дверь не заперта. Вошла — и сердце прямо остановилось. Семен Алексаныч лежит на полу. Я склонилась и сразу поняла, что преставился уже он — не дышит. Ну, я кинулась домой, разбудила Володю, вызвали мы скорую и милицию. Вроде так это делается в таких случаях, насмотрелись, слава богу, на «Федерального судью» по телевизору.

Смотрю, а на столе два конверта лежат, и на обоих написано: Прасковье Сергеевне и Владимиру Ивановичу Чувыриным. Это наша фамилия, стало быть. Я конверт открыла, а там написано… даже не написано, а напечатано этим… ну, как его… принтером. У Семен Алексаныча много всяких этих приборов было… Читаю, а у самой, верите, так слезы и брызнули. Вот это письмо. — Женщина вытащила его из-за пазухи и стала читать: — Уважаемые Прасковья Сергеевна и Владимир Иванович! Когда вы будете читать эту записочку, я буду уже мертв. Спасибо вам за многолетнее доброе соседство, за то, что столько раз выручали меня всякой мелочью: то соль кончится, то хлеб забуду купить, то еще чего-нибудь.

Теперь к делу. Родных у меня не осталось, жил, как сыч, один. Поэтому оставляю вам во втором конверте двадцать пять тысяч рублей, чтобы вы отвезли меня на Еврейское кладбище в Малаховке…

— Почему еврейское? — перебил соседку Семена Александровича Петр первый. — Он же, как я думал…

— Мы и сами понятия не имели, что он из евреев. Мы все звали его Запруда. Думали, это фамилия у него такая, а оказалось, он Запрудер. Это, оказывается, такая фамилия у евреев есть. Но вы дальше слушайте. Дальше он пишет: «Можете отвезти сами, а лучше закажите похоронную машину. На кладбище я обо всем сам договорился…»

— Как это «сам договорился»? — удивился Петр второй. — Он, что…

— Оказалось, он там у них действительно еще неделю назад был. И им деньги оставил. Такой вот человек был… Необычный, что ли. Но и это еще не всё. Он написал, что составил завещание, по которому домик этот с участком отходит нам. Ну, сам-то домишко ничего не стоит, на него дунь посильнее — развалится. Но участок — это дело другое. Тут у нас в Удельной земля, конечно, не такая дорогая, как на Рублевке. Там, пишут, не знаю уж, врут или не врут, врут, наверное, сотка по сто тысяч стоит, да не рублей, а долларов… Но и у нас за такой даже невеликий, прямо скажем, участочек, ого сколько отвалят! У нас, знаете, местных почти и не осталось, мы да Семен Алексаныч, а так все московские, вон хоромы какие себе понастроили. Они-то, видно, копейки не считают, как мы. А Семен Алексаныч… Не знаю уж можно ли так об еврее сказать, я человек верующий, православный, но он прямо-таки святой человек был. Теперь, как только законный срок выйдет — там сколько-то ждать надо, — так и войдем, как это, Володя, называется?

— В права собственности.

— Во-во. Только одно, написал Семен Алексаныч, ставлю вам условие.

— Какое? — настороженно спросил Петр второй.

— Купить на вырученные деньги Сережке нашему хороший компьютер и учить его как следует. Он-то видел, что сынок у нас растет головастенький.

— А окно почему разбито? — спросил Петр первый.

— Так то ж Россия. Народу-то интересно, что там есть и чего утащить можно. Да только зря старались, ничего там такого ценного нет. Вот только, видите, вытащили целую коробку этих… дискет и со зла по двору разбросали… Сережка попробовал несколько этих дискет в свой проигрыватель вставить, говорит, одни цифирьки мелькают, и больше ничего.

Участок и впрямь был усеян разбитыми дискетами, будто правоохранительный бульдозер старательно давил здесь контрафактную продукцию, демонстрируя неукротимую решимость властей бороться с интеллектуальным пиратством. А что, валяющиеся в грязи разбитые дискетки с записями чьей-то памяти — чем не символ хрупкости человеческого бытия, печально подумал Петр первый.

— Еще вам чего скажу… Собака его лежит и лежит, как будто пустой дом сторожит. Сережка мне говорит: «Мам, давай собачку себе возьмем, куда она денется теперь. И нашему Степке — это мы так свою собачонку прозвали — компания будет». Жалостливый он, Сережка наш. Ну, я говорю этому Корлюсу: пойдем к нам жить, пойдешь? А он, представляете, посмотрел на меня так… ну, чисто человек… и — верите — покачал головой и отбежал. Никогда не видела, чтоб собачка такими глазами смотрела. Чисто человек…