Наташа Кампуш. 3096 дней - Наташа Кампуш

С этой минуты я называла его иногда Вольфгангом или «Вольфи» — форма, предполагающая некую близость, в то время, как его обращение со мной достигло новой ступени насилия. Сейчас это выглядит так, как будто я тогда пыталась достучаться до человеческого в человеке, систематически подвергающем меня мучениям и истязаниям.

Приклопил был психически очень болен. Его паранойя выходила за все мыслимые границы, далее тех, кто прячет похищенного ребенка в подвале. Его фантазии о всемогуществе смешивались с бредовыми идеями. В некоторых из них он играл роль всесильного властелина.

Как-то он заявил мне, что он один из египетских богов из фантастического сериала «Звездные врата»,[35] который я с таким удовольствием смотрела. «Злые» среди инопланетян выступали в роли египетских богов, которые искали молодых мужчин, способных быть «хозяевами».[36] Они проникали в тело через рот или затылок, жили в нем как паразиты и, в конце концов, завладевали им целиком. У этих богов было особое драгоценное украшение, с помощью которого они ставили людей на колени, подчиняя себе. «Я египетский бог, — как-то провозгласил Приклопил в моем застенке, — ты должна во всем мне повиноваться».

Тогда я не могла понять, было ли это только странной шуткой или он хотел использовать мой любимый фильм, дабы принудить меня к смирению. Все же я предполагаю, что к тому времени он действительно ощущал себя богом, оставив для меня в своем параноидальном бреду роль рабыни, благодаря которой он сам может возвыситься.

Его намеки на египетских богов пугали меня. Я ведь на самом деле была заточена под землей, как в саркофаге, заживо погребенная в подземелье, которое могло стать моим склепом. Я жила в мире бредовых иллюзий психопата. Если я не хотела погибнуть, то, насколько возможно, должна была участвовать в их создании. Уже тогда, когда он потребовал называть его «Маэстро», по его реакции я поняла, что не только являюсь пешкой в игре его волеизъявлений, но и сама получила в руки скромные бразды правления. Не только Похититель годами капал в нанесенную им рану яд, утверждая, что мои родители бросили меня на произвол судьбы, но и я чувствовала, что зажимаю в ладони несколько мизерных крупинок соли, которые могут доставить боль и ему. «Называй меня Мой повелитель!» Это было абсурдно, что Приклопил, чья позиция и так была очевидна с первого взгляда, нуждался в подобной словесной демонстрации повиновения.

Когда я отказалась называть его «Мой повелитель», он начал орать, бесноваться и несколько раз ударил меня за это. Но таким поведением я не только отстояла немного самоуважения, но и нащупала рычаг, с помощью которого могла управлять им. Даже если за это я платила нескончаемой болью.

Подобную ситуацию я пережила, когда он в первый раз потребовал, чтобы я встала перед ним на колени. Развалившись на диване, он ждал, пока я сервирую для него еду, и вдруг ни с того ни с сего приказал: «Встань на колени!» Я спокойно ответила: «Нет. Я этого не сделаю». В бешенстве он подскочил ко мне и повалил на пол. Я быстро увернулась, чтобы по меньше мере приземлиться на попу, но не на колени. Ему и на секунду не удалось насладиться зрелищем — меня, стоящей перед ним на коленях. Тогда он схватил меня в охапку, перевернул на бок и согнул мои ноги, как будто я резиновая кукла. В таком сложенном состоянии Похититель поднял меня с пола, как запечатанную бандероль, и попытался опустить на пол в коленопреклоненное положение. Я же, сделавшись тяжелой и негнущейся, отчаянно крутилась в его руках. Он бил и пинал меня. Но в конечном итоге победа осталась за мной. Все последующие годы, несмотря на его настойчивые требования, я так никогда и не назвала его «Повелитель». И ни разу не встала перед ним на колени.

Зачастую было легче уступить, чтобы «сэкономить» на некоторых ударах и пинках. Но в ситуации полного подавления и абсолютной зависимости от Похитителя я пыталась сохранить последние остатки свободы действий. Роли были четко распределены. Как пленница, я, без сомнения, являлась жертвой. Но эта схватка вокруг слова «Повелитель» и коленопреклонением велась между нами постоянно не в виде открытого конфликта, а скорее как опосредованная война за отстаивание принципов. Я уступала ему, когда он избивал и унижал меня как хотел. Я уступала, когда он меня запирал, выключал свет и помыкал мной, как рабыней. Но в этом пункте я уперлась лбом: я называла его «Преступник», когда он требовал, чтобы я обращалась к нему «Повелитель». Я говорила «зайка» или «сокровище» вместо «мой господин», чтобы подчеркнуть гротескность ситуации, в которую он нас обоих поставил. Каждый раз за это я подвергалась наказанию.

Мне стоило бесконечно много сил все годы моего заключения сохранять настойчивость и упорство. Постоянно возражать. Всегда говорить «нет». Все время защищаться от нападений, спокойно разъясняя, что он зашел слишком далеко и не имеет права так со мной обращаться. Даже в те дни, когда я готова была сдаться, и чувствовала себя абсолютно беззащитной, я не могла позволить себе проявить слабость. В такие дни я со своей детской точки зрения объясняла эти поступки тем, что делаю это ради него. Чтобы он не стал еще более злым человеком. Как будто это была моя обязанность — спасти его от окончательного падения в моральную пропасть.

Когда на него нападали приступы ярости, и он бил и пинал меня, я ничего не могла поделать. Также бессильна я была против принудительных работ, заточения в подвале, голода и унижений во время уборки дома. Эти способы моего подавления были теми рамками, внутри которых я существовала — интегральной составляющей частью моего мира. Единственным способом примириться с этим было прощение. Я простила свое похищение, я прощала каждый случай побоев и издевательств. Этот акт прощения возвращал мне власть над пережитым и позволял жить дальше. Не займи я инстинктивно с самого начала такую позицию, я точно или загнулась бы от ярости и ненависти или сломалась от унижений, которым подвергалась ежедневно. Я была бы уничтожена гораздо более болезненным способом, чем отказ от моей тождественности, моего прошлого, моего имени. С помощью прощения я как бы абстрагировалась от его действий. Они больше не могли унизить и уничтожить меня, я же их простила. Это были всего лишь подлости, которые он совершал, и которые бумерангом били по нему — но уже не по мне.

И я одерживала свои маленькие победы: отказ называть его «мой Повелитель», «Маэстро» или «мой Господин». Отказ встать на колени. Мои обращения к его совести, которые иногда падали на благодатную почву. Для меня это было жизненно важно. Они дарили мне иллюзию, что в определенной мере мы были равноправными партнерами в этих отношениях, так как создавали у меня некую видимость противоборства. И это давало мне очень важное ощущение, что я еще существую как личность и не деградировала до безвольного ничтожества.