Кронштадт - Евгений Львович Войскунский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Точно не могу сказать…
— Точно не можете, — как бы даже удовлетворенно повторяет Толоконников. — А что вы вообще можете, Галкин? Известно вам, что вахтенный командир обязан все знать точно, что делается на корабле?
С тоскливым чувством Галкин отворачивается:
— Сейчас доложу, товарищ лейтенант…
Он шагнул было к обвесу, чтобы окликнуть кого-то из верхней вахты и велеть пройти к брашпилю, посмотреть, сколько там на клюзе, но в этот момент повертывается Козырев.
— Владимир Семенович, — говорит он Толоконникову, — вам когда заступать на вахту?
— В двенадцать, товарищ командир.
— Вот в двенадцать и смените Галкина. А пока — прошу к себе в каюту.
— Есть, — невозмутимо говорит Толоконников.
Твердо стуча каблуками по трапу, он сбегает с мостика.
Галкин с опаской взглядывает на командира — не затем ли тот услал помощника, чтобы сейчас, один на один, учинить ему, Галкину, новый разнос?
— Здесь глубина двенадцать метров, — говорит он с вымученной, самому неприятной улыбкой. — Значит, на клюзе должно быть примерно двадцать пять.
Козырев задумчиво смотрит на худое лицо лейтенанта со следами юношеских прыщей на щеках. У Галкина приоткрытый рот и такое выражение, словно его застигли врасплох. В сущности, мальчишка желторотый. Как это говорится… гадкий утенок. Что это плел военком, будто Галкин — сын священника?
— Вы сын священника, Серафим Петрович?
— Я? — Галкина будто передернуло, глаза забегали беспокойно. — Нет, товарищ командир. Отец был дьячком… причетником…
— Ну, это все равно. А где?
— В Угличе… В Спасо-Преображенском соборе… Это, товарищ командир, не все равно — дьячок или священник. Разные вещи.
— Дьячок ниже рангом, так?
— Это вообще не ранг. Это… ну, вроде прислуги в церкви… Меня бы в комсомол не приняли, если б отец был священником.
— Чепуха. — Козырев перекладывает в опустевший портсигар тоненькие папиросы из помятой пачки «Красной звезды». — Человек не выбирает, в какой семье ему родиться.
— Это конечно… Но мне, товарищ командир, не повезло… — Напряженно-стесненное выражение сходит с лица Галкина. Он смотрит на лесистый горб острова Гогланд, на темно-серую воду, изрытую зыбью.
И уже не балтийская зыбь ходит перед мысленным его взглядом, а льняное зеленое поле мягко стелется, качается на ветру. Тихонькая речка Холохоленка течет среди полей и лесов к Волге. Тут, при слиянии, вытянулась вдоль низкого берега деревушка Изосинки — всего два десятка дворов. Два десятка серых от старости срубов нахохлились над Холохоленкой.
Сюда в двадцать четвертом, после смерти мужа, пере ехала из Углича мать к родной сестре — с шестилетним Серафимом и двумя старшенькими девочками. В темной избе денно и нощно горел перед образами красный огонек лампадки, пахло сладковато-душным, застойным, и мать, стоя на коленях, отбивала поклоны, крестилась и бормотала молитву. Дочки тоже кланялись образам в такт материнским поклонам, а Серафим отвлекался — то сестру украдкой пихнет локтем в бок, то проходящей мимо кошке даст пинка, — и сразу надавливала на затылок жесткая холодная ладонь матери: кланяйся, кланяйся, проси у Господа прощения.
Прощения — а за что?
Лен теребить, воду с речки таскать, дрова колоть — это уж как заведено, никуда не денешься. А поклоны бить, на коленях мозоли наращивать — зачем?
Где-то гудят паровозы, провода летят вверх-вниз, вверх-вниз, как в том году, когда из Углича ехали до станции Старица. Паровозы… еще хоть разок обдало бы жарким их дыханием…
Зимней ночью выскочил на отчаянный собачий лай, на оборвавшийся визг. К краю улицы, к ближнему лесу вдоль сугробов уходили вскачь две бесшумные серые тени. У калитки чернела, распласталась на снегу в кровяной лужице Каштанка. Еще что-то хрипнуло у нее в глотке, когда Серафим, пав на колени, приподнял ее морду. Тогда-то и заплакал, в первый, кажется, раз заплакал — над растерзанной волками собакой. И — будто толчком в грудь: бежать надо, уходить… тут не жизнь…
— В чем не повезло вам, Серафим Петрович? — спрашивает Козырев.
Серафим Петрович — так никто еще не называл Галкина в разговоре. Даже странно для уха. Глядя на острый профиль Козырева, облокотившегося на ограждение мостика, он говорит:
— Ну как же, товарищ командир… С соцпроисхождением не повезло. Объяснения эти вечно… Причетник церковный — не поп, конечно, а все равно — как в анкете писать? Из служителей культа?.. А я отца и не помню почти. Так, смутно, в раннем детстве… заросший бородой, в огороде копается…
Ему показалось — не слушает командир. О чем-то своем думает. Замолчал Галкин.
— Продолжайте, — сказал Козырев, дымя папиросой. — Почему вы пошли в морское училище?
— Да так получилось… Я, товарищ командир, в четырнадцать лет из дому убежал. На станции Старица взял меня сцепщик в подручные, потом в депо я выучился на слесаря. Паровозы меня сильно привлекали. Ну и, конечно… от прошлого хотелось оторваться… в рабочие выйти… Тогда и в комсомол меня приняли. Кончил я фабрично-за вод скую семилетку, до тридцать четвертого были такие школы, если помните, потом доучивался в вечерней. Уже шло, товарищ командир, к тому, что мне, может, на машиниста разрешили бы готовиться, я ведь только об этом и мечтал…
Опять заметил Галкин, что командир вроде бы не слушает, и опять умолк.
— Дальше, — сказал Козырев.
— Дальше? В тридцать седьмом вызвали меня в райком комсомола и говорят — направляем тебя по путевке в военно-морское училище. Я… от неожиданности смолчал. Моря я никогда не видел и в мыслях даже не имел, но… я подумал, что в райкоме лучше знают, куда мне идти…
— Чепуха, — искоса взглянул на лейтенанта Козырев. — Должен был отказаться, если не хотел на флот.
— Отказаться? — виновато улыбнулся Галкин. — Не знаю… Так я и попал в училище Фрунзе… Мне трудно было, особенно все, что с математикой связано, подготовка-то у меня неважная. Конечно, я старался. Но все равно — как не повезло в самом начале, так и всю дорог у не везет. Выпуск у нас был ускоренный, война началась, потому, наверно, в спешке и ошиблись в отделе кадров — назначили меня командиром бэ-че два-три, хотя этот штат был занят Толоконниковым.
— Хватит об ошибках, Галкин. Вы теперь не дублер, а командир бэ-че. Не только мы делаем работу, но и работа делает нас. Понятна вам сия глубокая мысль?
— Понятно… Только вот с помощником у нас… расхождения по аграрному вопросу…
— Как это?
— Ну, так уж говорится, товарищ командир… когда друг друга хотят в землю закопать.
— Чушь! — Козырев отвернулся, прикурил новую папиросу от окурка. — Очень
