Книга о друзьях (Book of Friends) - Генри Миллер

– Давай убираться отсюда! На улице я обычно спрашивал:

– В чем дело, Джо? Почему ты не врезал ему по морде? И он всегда отвечал:

– Потому что нельзя. И вообще нечего мараться о такого придурка. У него просто слишком длинный язык.

Позже, посмотрев один фильм, где Спенсер Трейси играет однорукого мастера джиу-джитсу, я оценил слова Джо, а также по-новому взглянул на себя, полностью полагавшегося на его привычку решать дело разговором, а не кулаками.

Один из самых ярких дней я провел с Джо в Биг-Суре. Боб Снайдер тогда снимал документальный фильм о моей жизни, и ему требовались виды Биг-Сура. Мы взяли с собой Мичио Ватанабэ, который жил тогда у меня в Пасифик-Пэлисадс. Я не был к тому времени в Биг-Суре уже около десяти лет. Маленький домик на Партингтон-ридж выглядел привлекательнее, чем когда-либо. Разумеется, мои спутники тут же влюбились в это местечко. А кто бы устоял? Ничего более похожего на Грецию нельзя себе даже вообразить. Мы провели там ночь, а по пути домой распевали старые песни. Даже Мичио, родившийся и выросший в Японии, уловил атмосферу. Прекрасный способ завершить прекрасную поездку. Этот последний визит сделал Биг-Сур еще более дорогам для меня. (Я говорю «последний», поскольку подозреваю, что дни моих путешествий уже в прошлом, равно как и дни моих трудов.)

Итак, Джо был дублером Дина Мартина, на некоторых фотографиях их просто не отличишь. Джо очень нравилось работать с Дином. Несколько раз он уезжал с ним за границу, в Мексику, – тогда Дин собирался снимать там фильм. Места это были опасные, но Джо нравились мексиканцы, а деньжата ему никогда не мешали. Поэтому вопреки предчувствиям он отправился в Мексику вместе с Дином, но через несколько дней вернулся в Лос-Анджелес. К моему изумлению, он пожаловался на плохое самочувствие и даже собрался к врачу. Я говорю о своем удивлении, поскольку Джо был здоров как бык, любил здоровую пишу, почитал доктора Билера и старался получать ежедневно необходимую дозу солнца и кислорода.

Думаю, что Дин уговорил его отправиться к собственному врачу-или личному доктору Элизабет Тейлор. Я пришел к Джо в тот же день, как он лег в больницу. Мне он показался совершенно здоровым. Когда я спросил, что у него болит, Джо затруднился с ответом – пробормотал что-то про нездоровую мексиканскую пищу.

А на следующий день мой друг умер – будучи замечательным примером прекрасного здоровья и joie de vivre*, не дожил до пятидесяти лет.

Кажется, его последние слова были о Байроне. Позже я узнал, что пса взяла к себе одна из дочерей Дина Мартина. Да хранит ее Господь! И по сей день меня частенько спрашивают: «Что же сталось со стариной Байроном?»

* умение наслаждаться жизнью; букв.: радость жизни (фр.).

Мой лучший друг

Хотите – верьте, хотите – не верьте, но это мой велосипед. Я купил его в Мэдисон-сквер-гарден по окончании шестидневной гонки. Он был сделан в Хемнице (Чехия) и принадлежал одному немецкому гонщику, судя по всему. От других гоночных велосипедов его отличало высокое расположение рамы.

У меня было еще два велосипеда американского производства, их я одалживал своим друзьям, когда им требовалось. Но на этом, купленном после гонки, никто, кроме меня, не ездил. Он был для меня чем-то вроде домашнего животного – кошки или собаки. А почему бы и нет? Разве он не был со мной во всех моих бедах и неудачах?

Да, тогда меня постигли все мучения первой любви. Как правило, ничего более ужасного в жизни не бывает. Мои друзья покинули меня (или я – их) один за другим. Я был заброшен и одинок. Не уверен, что родители знали о моем плачевном состоянии, но по крайней мере они догадывались: что-то меня угнетает. Этим чем-то была красивая девушка по имени Кора Сыоард, с которой я познакомился в старших классах.

Как я уже писал ранее, наша невинность простиралась до того, что мы и поцеловались-то всего раза два-три – на вечеринках и больше нигде. Хотя у нас у обоих дома были телефоны, мы никогда не созванивались. Почему? И сам не знаю. (Может быть, каждому из нас это казалось чрезмерной наглостью.) Мы писали друг другу, но нечасто: помню, каждый день, возвращаясь домой, я первым делом бросался к каминной полке, куда складывали письма, и почти всегда меня приветствовало пустое место.

Было время, когда я проводил большую часть времени в поисках работы; позже я отправлялся в кино или в театр (если мог себе позволить); но потом вдруг я забросил и это и вообще ничего не делал – только катался на велосипеде. Иногда не слезал с него с утра до вечера и без устали крутил педали. Иногда я наталкивался на участников шестидневных гонок в Проспект-парке, случалось, они разрешали мне задавать им темп по гладкой дорожке, которая вела из парка на Кони-Айленд.

Я обычно посещал все свои любимые места – Бенсон-хёрст, Улмер-парк, Шипшед-Бей и Кони-Айленд. И всегда, каким бы разнообразным ни был пейзаж, я думал о ней. Почему она не пишет мне? Когда состоится следующая вечеринка? И тому подобное. Никаких непристойностей, я не хотел даже переспать с ней или просто засунуть ей руку под юбку. Нет, эта волшебная сказочная принцесса оставалась неприступной даже в мечтах.

Я никогда не ездил в Гринпойнт, где она жила, и не разъезжал по улице в надежде увидеть ее, а укатывал вместо этого куда-нибудь далеко – в те места, что ассоциировались у меня со счастливыми днями детства.

Я думал о тех далеких временах с сожалением и тяжелым сердцем. Где они теперь-дорогие товарищи моей ранней юности? Проходят ли они через эту боль, как и я, – или, может быть, некоторые из них уже счастливо живут в браке?

Иногда, закончив читать хорошую книгу, я думал только о ее персонажах. Больше всего я размышлял о героях Достоевского, особенно из романов «Идиот», «Братья Карамазовы» и «Бесы». На самом деле они становились для меня не персонажами, а живыми людьми, населявшими мои мечты. Иногда, подумав о каком-нибудь абсурдном герое вроде Смердякова, я вдруг мог разразиться смехом только для того, чтобы, поймав себя на этом, быстро вернуть свои мысли к Коре, ибо отделаться от нее мне, одержимому, зачарованному, опустошенному безумцу, было не под силу. Наткнись я на нее случайно в одну из таких поездок, я бы, несомненно, лишился дара речи.

О да, иногда я получат от нее письма, обычно с какого-нибудь курорта, где она проводила летние каникулы. Послания были короткими, легкомысленными и, на мой взгляд, лишенными всякого чувства. Мои ответы вполне соответствовали ее письмам, если не учитывать тот факт, что сердце мое каждый раз разбивалось вновь.

Разбитое сердце! Как хорошо я прочувствовал, что это значит! Неужели все люди в этом возрасте проходят через такую боль? Неужели первая любовь всегда столь болезненна, неуклюжа и бесплодна, как моя? Или же я – особый случай, романтик чистейшей воды? Ответ на эти обращенные к самому себе вопросы был написан на лицах моих друзей. Как только я упоминал имя Коры, они моментально теряли ко мне всякий интерес.

– Все еще думаешь о ней? Тебе не надоело?

Подтекст в их реакции понятный – как можно быть таким дураком?

Пока мы неслись вперед (я и мой друг), я размышлял о своей ситуации снова и снова – как если бы доказывал теорему по алгебре. И ни разу я не встретил родственной души! Я был столь одинок, что начал называть велосипед своим другом. Я вел с ним долгие разговоры про себя и, разумеется, ухаживал за ним изо всех сил: каждый раз, возвращаясь домой, я переворачивал его и, вооружившись чистой тряпкой, полировал спицы и втулки, затем чистил цепь и смазывал ее маслом. Эта операция оставляла уродливые следы на плитах дорожки, из-за чего матушка жаловалась и просила подкладывать под колесо газету, прежде чем его чистить. Иногда, разозлившись, она говорила мне с сарказмом:

– Странно, что ты еще не берешь его с собой в постель. На что я отвечал:

– И брал бы, будь у меня нормальная комната и большая кровать.

Вот еще с чем мне приходилось мириться – с отсутствием собственной комнаты. Я спал в узкой спальне – отгороженной части передней, украшенной единственной шторой, чтобы не мешал ранний утренний свет. Читать мне приходилось за обеденным столом в гостиной. Еще я пользовался гостиной, чтобы послушать записи на фонографе. Именно слушая свои любимые записи в мрачной гостиной, я сильнее всего страдал по Коре. Каждая запись, вставленная в аппарат, только усиливала мою печаль. Больше всего меня трогал – приводя от исступленного восторга к чернейшему отчаянию – еврейский певец Сирота. Вторым шел Амато, баритон из Метрополитен-опера. А затем уже – Карузо и Джон Маккормак, любимый мой тенор-ирландец.

Я заботился о своем велосипеде, как кто-то может заботиться только о «роллс-ройсе». Если ему требовался ремонт, я всегда отвозил его в одну и ту же мастерскую на Миртл-авеню, возглавляемую негром по имени Эд Перри. Он очень осторожно обращался с велосипедами, сразу же проверял, не вихляют ли колеса, а иногда делал для меня ремонт бесплатно, потому что, как он говорил, никогда еще не видел, чтобы человек был так влюблен в свой велик.