обратно в экран. Ей было где-то двадцать два. Экран показывал каких-то азиатов, огнемёт и пылающие трупы, поджаренных партизан, пять сотен из которых, согласно комментатору, были изгнаны из родных селений. Я украдкой глянул на девушку. Старуха по другую сторону от неё явно не с ней. Она клала в рот конфету. Когда я, искоса оценив ее профиль, вернулся к событиям на экране, стая бомб вынырнула из зевнувшего чрева бомбардировщика, и камера скользнула вниз, с эпицентру взрыва. Дым и бесформенность. Комментатор сообщил, что по последнему коммюнике, стадия зачистки территории от противника закончена, и вскоре следует ожидать начала активного наступления. На закуску в новостях показали Её Величество Королеву в форме полковника Колдстримского Гвардейского Полка[35]. На экране замелькал цветной мультфильм. Такое впечатление, что со зрителей резко сняли некую тяжесть. Моя соседка пошевелила ногой. В мерцании цветастого света её лодыжки казались страшно бледными. По мере смены цветов в луче проектора её бледность окрашивалась в зелёный оттенок, а кожа казалась живой. Алкоголь согрел меня и сделал коммуникабельным, накатила лёгкая похотливость. Я с приятностью воображал её восхитительно белую жопу и нежнейшую кожу на внутренней стороне ног. Она обязательно будет говорить нарочито правильно, по крайней мере, пока мои пальцы не проберутся к ней между ног, и тогда она станет горячее самого ада, как оно случается с англичаночками, когда их щупают, и вдобавок, возможно, неуклюжей, вполне вероятно. И мне пришло в голову ретроспективное наблюдение Чарли насчет того, насколько тщательней француженки, по сравнению с англичанками (девушками), блюдут гигиену пизды. Насколько выше вероятность, что французские репродуктивные органы окажутся сладкими на вкус; а с этими англичанками рискуешь напороться на священную гробницу, хранилище святых мощей, подобное алтарю, выкованному молотом вековых представлений о благопристойности в отравленном смогом девичьем бессознательном, если я правильно понял, о чём он. Не в смысле, что он сравнивал, кто лучше, кто хуже. Только не он. Каждому своё. Вот взять Генриха Четвертого Французского, за три недели до начала событий заблаговременно предупреждавшего своих любовниц, чтоб те прекратили всяческие омовения. Кот на экране как раз дотянулся до окна и созерцал звёзды. Громадная мышь пятилась назад, руки в боки, прямо в мышеловку, предательски отражающуюся в одной из звёзд, и кот это прекрасно видит одним из своих злобных глаз. Очаровательная хозяйка зашла в комнату, словно ожидая найти в ней приятный сюрприз, и видит застрявшую мышь и спасает зверя буквально за секунду. А затем вдруг обнаруживает злосчастного котяру. Топает своим высоким каблучком и начинает угрожающе приближаться к месту, где он сидит и напрочь офигевает. Достаёт скалку, очень кстати оказавшуюся в кармане её чистенького передничка, и прямой наводкой — коту по черепушке, отчего тот складывается в гармошку. А едва он, как пружина, приходит в нормальное состояние, лупит его по почкам, выкидывает в окно, окно разбивается, и шея котяры застревает в изящном разветвлении на дереве. Последнее, что мы видим — совершенно ошалевшие его глаза. Когда шёлковый занавес, как по волшебству, закрывает экран, морским кашалотом возникает многоцветный вурлитцер[36], и органист в белом галстуке и фраке извлекает из него несколько эффектных тактов производства Рахманинова, а потом сползает к жизнерадостному мотивчику «Хочу быть счастливым»[37]… Закончив музицировать, он встал отвесить поклон и сообщить, что теперь он просит уважаемую публику подпеть. Это обещало быть весьма тягостным. Я припомнил, что подобная практика подпевания и воспроизведения на экране цветомузыки имела свойство затягиваться минут на десять, и быстро покосился на мою соседку. Ни одного внешнего признака дискомфорта. Её, казалось, заинтересовали все нас окружающие отдаленные зрительские места. Секунду я колебался, а не предложить ли ей бинокль, но отказался от этой задумки. Посмотреть фильм, идти спать. Пропущу в гостинице пару стаканов, чтоб легче заснуть. По большому счёту, она была мне не нужна. Пизда как пизда. А она, оказавшись в моём распоряжении на короткое время, вряд ли могла бы стать для меня чем-нибудь большим. Не сейчас. Не опять. Рано утром я покидаю Лондон и направляюсь в Саутгемптон, оттуда — в Нью-Йорк. И хотя с самого прибытия на Викторию я остро ощущал свою изолированность, временами почти тошнотворную в своей остроте, и отправился в кино с намерением убить время, я был в тот момент не в силах знакомиться с другим человеческим существом или, точнее, не намеревался знакомиться с другим человеческим существом… в лучшем случае, это было бы чем-то вроде идеальной корреляции часов Лейбница[38]. Меня остановило то, что я сам же себе накрутил. Я высидел основной фильм и немедленно отчалил. По пути в гостиницу, когда я свернул в переулок, со мной поздоровалась неизвестная женщина. Я извинился и собрался было двигать дальше, как она сказала, что уступит в цене. Поинтересовалась, сколько я могу себе позволить. Я не сумел придумать, чего ей ответить, и, поливаемый дождём, продолжил возвращение в отель.
Пройти сквозь вращающуюся дверь и очутиться в просторной приёмной. Она напоминала сгоревший дотла мир. Затхлый воздух, повисший в нём сигаретный дым, пепел, застоявшиеся женские и мужские запахи, и пустой в своей тусклой яркости Романский Собор с широким паласом, расстеленном у улицы с витринами, где выставляли свои товар ателье, парфюмерные магазины и галантерейщики. И всё это — тускло и сдержанно освещено в этот вечерний, наполненный колдовством час. Несколько швейцаров из ночной смены стояли и бездельничали. Лифтёр, ночной клерк за письменным столом беседовал с полноватой тёткой в чёрном платье, сильно размалеванном в стиле помощников администраторов больших, рентабельных отелей. Было впечатление, что все разговаривают шёпотом, словно вот-вот по главной лестнице начнет спускаться похоронный кортеж. Я пересёк зал и засел в баре, где после определенного часа спиртным обслуживали лишь гостей отеля. В этом одна из привилегий постояльца, зарегистрировавшегося в лондонской гостинице. Несколько немногочисленных компаний провинциальных дельцов всё ещё оставались в баре, интенсивно жестикулируя за разговорами. Яблочно-зелёные плетёные стулья в это время суток казались старыми и потрёпанными, запахом бар напоминали холл. Неясные ароматы буфетной комнаты доносились из скрытой за зеленым сукном вращающейся двери, откуда появлялись и за которой исчезали официантки. Одна из них, утомлённая напудренная женщина, лет под шестьдесят, с синей стеатомой[39] на щеке, одетая в застиранное чёрное платье, обслужила меня. Принеся заказ, она отошла чуть поодаль с пустым подносом, её старое лицо скрутило от напряжённого внимания, с каким она, с застывшей и лицемерной улыбкой подслушивающей, внимала речам трёх коммивояжеров с севера. Я вдруг осознал, что, в отличие от меня,
