Когда море отступает - Арман Лану

— Малютка! Я и не думал требовать от тебя отчета!

Она провела рукой по лбу, потерла кончиками пальцев скулы и под глазами.

— Я была в Грэ, только и всего.

Он не спрашивал с нее отчета, а у нее появился какой-то зуд, и она продолжала:

— Я встретила мою подругу детства Адриенну, у нее дочь тоже в летнем лагере. А потом мы встретили врача. Слушай-ка: я выпила за твое здоровье «попугай». С врачом был его товарищ. Врач ни за что не хотел нас отпускать!

Час назад она была с доктором, а он, Абель, ничего не чувствовал! Что же это такое? Абель припомнил все ее страшные и трогательные рассказы о погибших, о городах, построенных над городами. Кто же эта молодая женщина, которая присвоила себе черты Беранжеры, только словно припухшие, и которая то держит голову слишком прямо, то покачивает ею из стороны в сторону? Нет, нет, нет, у женщины не может быть двух таких совершенно разных обличий!

Беранжера встала. Ему невольно пришли на память ее слова о «попугае»… Ах, так вот… Ну да! Потеря представления о времени… заплетающийся язык… расхлябанность движений…

— Беранжера!

— Что тебе еще нужно от Беранжеры?

— Ты пила.

— Вздор!

— Ты напилась.

— Еще чего!

— Ты напилась вместе с врачом и подругой детства. И сейчас ты окосела, Беранжера. Ты надралась, милуша.

Он смотрел на нее с легким отвращением.

— Ты на меня надулся только из-за того, что я выпила лишний стаканчик! У тебя скверный характер, канайец!

Так, значит, это тоже Беранжера, вот эта пошатывающаяся красотка, о которой прохожие, наверно, говорили: «Ого, как нализалась, девочка!» Лагерный врач, наверно, проводил ее. Да, да, был слышен шум отъезжающей машины за минуту до того, как Беранжера с таким грохотом распахнула дверь. Тогда Абель не обратил на это внимания. А теперь его разбирало любопытство, но не злопыхательское, а горькое, жгучее, дружественное. Зрачки у Беранжеры были расширены, движения по-прежнему бессмысленны. Расставив ноги для упора, она опять начала болтать. Как танцор на балу, которого изобличили в том, что он пьян, она стремилась доказать, что может стоять на одной ноге, а другую — поднять, ставила локоть левой руки на правое колено и, стараясь не упасть, натягивала ему нос.

— Я пьяна! Какая ерунда! Ну погляди! Вот я сейчас пройду по одной половице.

Так он и знал, что этим кончится! Беранжера подобралась и — руки коромыслом, — уставив глаза в пол, медленно, нога за ногу, пошла по половице. Но вдруг покачнулась. Выпрямилась, стала «пятки вместе» и, паясничая, отдала честь. Для нее это был символический жест, но Абелю смысл его остался неясен.

Внезапно тело у нее обмякло, и она опустилась на кровать; юбка задрались, стили видны золотистые колени.

— Милый он человек, этот врач. Он влюблен в мою дочку. Кристина у меня хорошенькая. Да ведь ты ее видел! Доктор меня проводил. Славный малый. Он меня лечил. Он бы, конечно, не отказался, можешь мне поверить, да я-то… Как же, дожидайся!

И опять этот противный смешок. «Она выворачивает себя наизнанку. Она перевертывает камень. А под ним мокрицы. Припоминайте. Сделайте над собой усилие. Опьянение высвобождает внутренние силы. Выпускает их наружу. Они получают возможность выявляться бесконтрольно. Они пускаются в откровенности. Пьяные ничего не придумывают. Повторите: пьяные ничего не придумывают. Они только извергают то, что внутри них. Это относится и к вам».

На лице у Беранжеры застыла улыбка — так улыбается человек, уверенный в том, что никто из окружающих его не понимает, преисполненный очаровательного простодушия, свойственного пьяным, влюбленным и детям.

— Посмотри на эту добрую римлянку — она дает нищему сисю пососать! Она, вроде меня, эта добрая римлянка, только сиси у нее побольше моих! Да уж, побольше! Не вздумай со мной спорить!

Она полезла к себе за нейлоновую блузку — оттуда выпрыгнула маленькая перламутровая грудь. Абель, глядя на Беранжеру, испытывал сложное чувство, в котором нежность и страсть боролись с брезгливостью.

— Ковры — это гнусь! Тебе не кажется, что ковер шевелится? Ты мне что-то недавно рассказывал про ковры… Я уж не помню! Когда я была маленькая, я тоже делала ковры.

— Сегодня ты и так их видишь.

— Они были оранжевые, синие, зеленые, красные и порхали, как мотыльки… Ты прав, медведь: нынче я их и так вижу. Стало быть, впадаю в детство…

К ней тоже мало-помалу возвращалось чувство юмора, но он вместе с тем не в силах был утаить грусть: ее пьяный бред портил чудесное воспоминание, которое в нем оставили те их ковры, что летали над дюнами.

Она зашвырнула туфли в другой конец комнаты и, распустив волосы, выпрямилась. Теперь она была похожа на Маргариту с картинки, висевшей в его родном доме, оттуда, из временного и пространственного далека, из Сагене, на Марго безумную, но совсем еще юную, соблазнительную — увы, чересчур соблазнительную!

Сейчас ее голос звучал по-иному.

— Я родила мертвого ребенка. Теперь ему было бы десять лет. Родила я его, когда мне было двадцать. Как только окончила учительскую семинарию. Мальчика. Вот почему я не люблю кладбищ. Его звали Кристиан. Девочку в его честь я назвала Кристиной.

Зеленые глаза Беранжеры налились слезами…

Он был зол на нее за то, что она так себя унижала. Она будила в нем чувственность, и все же он не представлял себе, возможно ли теперь повторение близости между ним и этой осовевшей от выпитого вина красивой молодой женщиной с голой грудью.

— Тебе-то, конечно, наплевать! Как я боялась потом за дочку! Я ненавижу кладбища… Ты что? Уходишь? Абель! Что я тебе сделала?

Она встала; по-прежнему она еле держалась на ногах. Он спокойно, не горячась, отхлопал ее по щекам — так бьют пьяную девку, чтобы привести ее в чувство. Совсем как Гранпьера, бедного Гранпьера, который забывал дышать. Если Гранпьер еще не приказал долго жить, то, конечно, он по-прежнему получает оплеухи, да еще и благодарит за них! Рот у нее принял форму буквы «о», поза напоминала позу манекенщицы, позирующей для модного журнала.

Надо бежать, уехать с побережья, найти пристанище где-нибудь в другом месте. Но где? В Арроманше? С тем чтобы повстречать антисептическую Диану из Канады? Что-нибудь подобное должно быть в аду: человек нигде не может найти приют. Малютка горькими слезами плакала.

— Нехорошо вы делаете, господин Леклерк. Я — дама, господин Леклерк.

Бесшумно вернулась «Беднячка» и принесла на подносе две дымящиеся чашки. Когда же она вошла? До или после пощечин?

— Я — дама, господин Леклерк. И у меня были знакомые канадцы, да, да! И никто из них так с дамой не обращался! Мы же люди светские, как-никак…

Да, правда, это был особый спет, особый мир, внезапно разверзшийся, нечаянный, удушливый, это была пропасть. Вся в слезах, с голой грудью, Беранжера была как бы покрыта блестящим желатином. И это был стыд. И такою он хотел ее, хотел с каждой минутой острее, хотел всей своей мужской силой, жаждал расцепить, раскинуть, раскрыть, ворваться, взять, жаждал безумств, задыханий и смерти.

Марта машинально вертела скрюченными от артрита пальцами.

— Выпей, Малютка, это помогает. Мой муж тоже кое-когда приходил домой на себя не похож… Не уходите! Она такая слабенькая, так вас любит! Разве вы не видите, что она, бедненькая, больна?

Нервы у Беранжеры не выдержали, и она зарыдала. Итак, значит, существовала еще одна Беранжера, непостижимая, Беранжера, имя которой треплют, наверно, маленькая Ивонна, Люсьен и прочие. Самое скверное, что он, Абель, смутно об этом догадывался с первого же дня.

Он подхватил ее, мокрую от слез, дрожащую, беззащитную, на руки и положил на кровать. Затем высвободился из ее объятий, опутавших его, как водоросли.

— Ей жарко! Это от волнения! Она всегда после свидания с Кристиной возвращается не в себе. Отец — негодяй. Ох, уж эти мужчины!..

Беранжера с растрепанными волосами заметалась по постели. Абель взял ее за плечи.

— Который час? — спросил он.

— Не знаю. Должно быть, поздно. Посмотри на часы.

— Ты не помнишь, что я уже несколько раз тебя спрашивал, который час?

— А почему ты несколько раз меня спрашивал, который час?

Она приподнялась и взглянула на циферблат.

— Без двадцати одиннадцать! Ох, как поздно! Бедненький ты мой, сколько я тебя заставила ждать!

Абель облегченно вздохнул. Беранжера «отошла».

— Абель! Послушай, что я тебе скажу, так будет дело лучше. Я должна тебе объяснить. Я не женщина. Я — холостяк. Я всегда вела холостяцкий образ жизни. Ох, как у меня башка трещит!

Говорила она уже естественным тоном, но бледна была как полотно.

— Моя мать, Лоранса, умерла рано. Она так мне и не сказала, почему она жила одна и почему у меня не было отца. После ее смерти я и начала делать глупости. И сколько я их наделала! Но я никогда не доходила до безобразия, никогда! Спроси у Марты!