Чёрный караван - Клыч Кулиев

— Меня послал его высокопревосходительство кушбеги. У него к вам срочное дело. Если вы не возражаете, он хотел бы прибыть к вам для личной беседы.

Кушбеги считался в Бухаре вторым лицом после эмира. В переводе на наш язык — это глава правительства, премьер-министр. Я сам собирался посетить его, но узнал, что сегодня он очень занят и вряд ли сможет уделить мне время. По-видимому, дело было действительно срочное.

— Передайте его высокопревосходительству: я сам намеревался явиться к нему и приветствовать его. И тут пришли вы. Пусть его высокопревосходительство не затрудняет себя. Я прибуду к нему не позже чем через час.

Посетитель сложил руки на груди и, пятясь, вышел. Я вернулся в комнаты и объявил о посланце кушбеги и о желании кушбеги увидеться со мной. Арсланбеков вынул из кармана часы и, посмотрев на них, сказал:

— Он приглашает вас на интересное зрелище, которое состоится на Регистане.

Мне, признаться, показалось, что полковник шутит, и я холодно глянул на него. Он совершенно серьезно добавил:

— Да, да… Вот увидите, так и будет. Вчера в Новой Бухаре произошли волнения. Составили петицию от имени населения с просьбой помиловать тех, кто должен быть сегодня повешен. Намеревались послать к эмиру представителей. Но бухарцы не пустили их сюда.

Я ничего не ответил, но про себя подумал: «Пожалуй, предположения полковника правильны».

Я и прежде бывал в Бухаре, бывал во многих частях города, начиная с крытого базара до знаменитого медресе Мир-Араб, взбирался даже на высокий минарет возле медресе муллы Мехмет-Шерифа и с высоты шестидесяти метров обозревал этот бедный, унылый азиатский город. Поэтому у меня сейчас не было большого желания снова осматривать его. Одно и то же — те же узкие, пыльные улицы, обвалившиеся стены, грязные дворы, одинаковые, все на одно лицо, лавки торговцев… Здесь не было ничего нового; казалось, жизнь остановилась, замерла навеки.

Мы ехали в автомобиле кушбеги, поэтому все глазели на нас. Как оказалось, специально расставленные на перекрестках люди очистили дорогу от повозок и арб. Никто не пересек нам пути до самой резиденции кушбеги.

Меня поразило одно обстоятельство: на улицах было много русских. Они ходили открыто, в европейской одежде. В Бухаре, считавшейся опорой религии в Средней Азии, столько «гяуров»! Это в самом деле удивительно. Кто же они такие? Я решил, что это беженцы, которым удалось вырваться из лап большевиков.

Резиденция кушбеги походила на военный штаб у самой линии фронта. Перед зданием стояли солдаты с винтовками наперевес. И сам кушбеги походил на командира, войско которого попало в окружение: в лице, в движениях чувствовалась какая-то озабоченность, если не растерянность. Он встретил меня на дворе и повел в знакомую мне комнату. Все там было по-прежнему. Те же стулья и кресла, тот же большой темноватый стол, те же выцветшие ковры… Даже халат на плечах у кушбеги был все тот же, какой мне уже приходилось видеть.

Я невольно подумал: «Может быть, застой, царящий кругом, — нечто привычное, впитавшееся в кровь и плоть бухарцев, неразрывно связанное с их национальным характером? Может быть, они находят блаженство именно в таком застое?»

Но сам кушбеги переменился: он заметно побледнел, в проницательных глазах его видна была долгодневная усталость. Мне показалось даже, что весь он, по сравнению с прошлой встречей, как-то сгорбился.

После взаимных приветствий кушбеги быстро перешел к делу:

— Ко мне только что обратился официальный представитель большевиков в Бухаре. Они знают о вашем приезде. Знают даже, что в Карши вы встречались с Ишмет-баем. Знают, что вчера вечером была вечеринка в доме Яхневича, на которой вы присутствовали. Я сказал, что его сведения ни на чем не основаны, что в Бухаре нет никакого английского полковника. Он, разумеется, не поверил мне. Как бы там ни было, ясно одно: большевики установили за вами слежку. Возможно, даже не один человек, а много людей следят за вами. Я отнял у вас время, чтобы сообщить об этом.

То, что сказал кушбеги, искренне удивило меня. Да и как не удивляться. Бухара — самостоятельное государство. Какое дело большевикам до того, кто приезжает в Бухару? Или эмир повесил вместо портрета Николая Второго портрет Ленина? Согласился стать вассалом Москвы? Не думаю… Тогда по какому праву большевики вмешиваются во внутренние дела страны?

Кушбеги понял, что я удивлен, и добавил:

— Как вам известно, в марте этого года мы были вынуждены подписать в Кызыл-Тепе крайне тягостное соглашение. В соответствии с ним мы не имеем права содержать больше двенадцати тысяч солдат, объявлять новый набор в войско, вооружать население. Вот почему большевики так подозрительно относятся к появлению на территории Бухары иностранных военных.

По тону кушбеги чувствовалось, что ему трудно говорить, что его гнетет сознание собственного бессилия. Он глубоко вздохнул.

— Тяжело… Безмерно тяжело… Невозможно понять что-нибудь в этих запутанных отношениях, то и дело грозящих взрывом, — проговорил он, отвернув лицо, словно я в чем-то упрекал его.

Я начал спокойно, но решительно:

— Я думал, что нахожусь на территории независимого государства, которое само распоряжается своей судьбой. Смею вас заверить, я собирался явиться к вам в мундире и при всех орденах. Но увидел, что в дороге погоны запачкались. Значит, если бы не эта случайность, я поставил бы вас в затруднительное положение? Ну что ж, хорошо, что погоны оказались не в порядке!

Кушбеги молчал. Опустил голову, словно ребенок, которого только что разбранили. Я еще больше насел на него:

— Для того чтобы разобраться в запутанных отношениях, мне кажется, прежде всего нужна четкая политическая линия! Даже в ночной темноте можно различить, куда ты идешь. Но темная политика… Куда она приведет, определить трудно! Такая политика приводит только к полной беспомощности…

Я знал: все, что я скажу, сегодня же будет передано эмиру. Поэтому намеревался говорить без недомолвок, в открытую. Разводить лирику, любезничать не было времени. Я решил сразу же после встречи с эмиром оставить Бухару. Генерал Маллесон в середине ноября прибудет из Мешхеда в Асхабад. Перед самым моим отъездом он еще раз предупредил меня, что к этому времени я должен закончить свои дела. В самом крайнем случае — в конце ноября быть в Асхабаде. А дел в Бухаре предстояло еще много. Вернее сказать, я только еще приступал к ним. И одна из основных задач — заставить эмира отказаться от трусливой политики и решительно выступить против большевиков. Да, заставить… Было ясно: если не припугнуть его, он не откажется от своей нерешительной позиции. Поэтому оставалось одно — говорить напрямик и с ним, и с его приближенными.

Кушбеги вдруг поднял голову и вопросительно взглянул на меня:

— Вы, господин полковник, видали когда-нибудь судно, застигнутое штормом в открытом море?

— И не один даже, а много раз. — Я понял, кушбеги хочет выдвинуть свои аргументы. Я не препятствовал ему, напротив, очистил дорогу: — Что может быть страшнее катастрофы на море?

— Вы правы… Это страшная катастрофа. Однажды я тоже пережил такую. Так поверите ли вы мне, если я скажу, что Бухара сейчас в положении корабля, терпящего бедствие?

Я обошел прямой вопрос кушбеги:

— Разве есть сейчас такое место в мире, где не терпят бедствия? Свирепый ураган пронесся по всей земле. И сейчас главная задача — не стать жертвами этого урагана. Одно из двух: или выплыть, или потонуть. Третьего пути нет!

— Мудрые слова!.. Но чтобы выплыть, тоже нужны силы. Одно мужество здесь не поможет. Мы попробовали испытать свои силы в бою. Их оказалось меньше, чем мы предполагали, и пришлось отступить, принять продиктованные нам позорные условия. Но все же мы не отнимаем пальца от курка винтовки, делаем все, что можем, чтобы свести на нет заключенное соглашение. Приведу вам один пример. Из Туркестана к нам бежали тысячи русских и армян, вырвавшихся из лап большевиков. По договору мы обязаны арестовать их и передать Ташкенту. Нам шлют письмо за письмом… Требуют… угрожают… Но мы всякий раз находим какую-нибудь отговорку. А как поступишь иначе?

Я знал, кушбеги недоволен выжидательной политикой эмира, сам он сторонник более решительных действий. Поэтому постарался вызвать его на откровенность, заставить высказать собственное мнение.

— Я, ваше превосходительство, хочу говорить с вами не как официальное лицо, а как один из друзей народа Бухары. Хочу дружески обменяться с вами мнениями по некоторым важным вопросам. А дружеская беседа, как вы сами понимаете, должна быть откровенной. Хотя, быть может, и не всегда приятной для слуха…

Кушбеги изобразил на лице радостное одобрение:

— Вы совершенно правы, господин полковник! Мы должны говорить только как друзья. Не открывая друг другу сердца — нельзя быть друзьями!