Гнев. История одной жизни. Книга вторая - Гусейнкули Гулам-заде

Утром, как обычно, мы выехали в патрульный объезд. Ночью прошел небольшой дождь, и земля была влажная, над горами клубился туман, небо было затянуто тучами. Ветер гнул черные ветви деревьев, забирался под одежду, и мы ехали согнувшись в седлах, сутулясь, пряча лица.

Черные поля тянулись по обе стороны дороги и были пустынны и печальны, словно заброшенные людьми.

Показались глинобитные домики селения. Летом, наверное, это прекрасное место: у каждого дома был разбит сад, и все село утопало в зелени. Но сейчас здесь было неуютно, пожалуй, оттого, что солнце не показывалось и дул студеный ветер. Людей не было видно, и только у крайней кибитки женщина набирала хворост, сложенный под навесом. Одной рукой она прижимала к себе уже большую охапку, а второй все подкладывала, видимо, готовясь топить печь. Нас не видала, занятая своим делом. Была она немолода, из-под платка выбивалась седая прядь.

Услышав топот копыт, она оглянулась, резко выпрямилась и изменилась в лице. Хворост посыпался ей под ноги. Секунду она смотрела на нас широко раскрытыми глазами — и вдруг дико закричала, бросилась бежать по грязной улице.

Аббас посмотрел на меня недоуменно. Я тоже ничего не понял. На крик женщины из домов выходили люди. Ее подхватили под руки и увели, успокаивая.

Улица снова опустела, но я чувствовал, что за нами наблюдают десятки глаз.

— Тут творится что-то неладное,— сказал Аббас,— надо выяснить, в чем дело.

Во дворе одного дома, за глиняным, размытым дувалом мы увидели старика, совсем дряхлого. Он смотрел на нас слезящимися глазами и беспрерывно тряс головой, может, от болезни, а может, приветствуя нас. Поздоровавшись с ним почтительно, как подобает со старшими, мы спросили, что это за женщина тут кричала и не случилось ли чего в селе?..

Продолжая кивать, старик заговорил хриплым, дребезжащим голосом:

— А вы не обижайтесь на нее, сыночки, не обижайтесь... Больная она. Не в себе. Вот и кричит неизвестно почему... А мы все народ смирный, все налоги исправно платим, власть всем сердцем уважаем!.. А женщина больная, не обращайте на нее внимания...

— Что же с ней?— спросил я.— Может быть, ее надо показать врачу, в Боджнурд отправить?

— Зачем ей врач, сынок? Она, когда солдат не видит, то совсем почти здоровая, по хозяйству все делает... без солдат ее болезнь не берет... Спасибо, сыночки, не надо ей врача.

— А почему она так солдат боится?

— Обидели ее. Тут до вас войска проходили... Только у тех... штаны синие... Вот штанов синих она теперь особенно боится. Эх, эти штаны!..

— Это были гвардейцы из Тегерана, — сказал мне Аббас.

— Из Тегерана, сынки, из Тегерана, — подхватил старик, еще сильнее тряся головой. — Они самые, в синих штанах!.. Налетели среди белого дня с криком, свистом, стрельбой... Стали девок и молодых бабенок хватать, кто под руку подвернется. А у нее, у этой, значит женщины, сын был единственный, мужа-то лет десять назад сердар Моаззез-хан зарубил. Сын за мать заступился, а они, значит, его погубили... С тех пор и находит на нее... Но вы не думайте, она женщина смирная.

— И много ваших погибло? — играя желваками, спросил Аббас.

— Много, ох как много, дети мои! — вздохнул старик. — Как из села поедете, так по левую руку кладбище увидите. Все свежие могилки, значит, после того проклятого дня появились.

Аббас стеганул коня и поскакал через село по опустевшей улице. Мы поехали следом. Все молчали. Я видел, что рассказ старика взволновал солдат до глубины души, заставил задуматься.

На окраине села, на пригорке, огороженное низеньким дувалом раскинулось кладбище. Много поколений сельчан нашли здесь последний приют. Мы подъехали к Аббасу, который понуро сидел, на исхудавшем коне, и тоже остановились. Я насчитал много свежих холмиков. Над ними развевались на ветру разноцветные лоскутки, привязанные к воткнутым в землю веткам.

Никто не сказал ни слова. Только когда село скрылось из глаз, Аббас промолвил сквозь зубы:

— Отольются извергам горькие слезы народа!

Вечером, когда мы вернулись в казарму, дневальный сообщил, что меня спрашивал какой-то человек... с седыми усами... Обещал опять зайти. Я долго ломал голову, кто это здесь мог знать меня? Так ничего и не придумал. А человек тот действительно пришел. Меня вызвали, и я вышел за ворота, накинув шинель. Под фонарем стоял Пастур и улыбался...

— Откуда вы? — удивился и обрадовался я. Посмеиваясь, он ответил:

— Я же говорил, что мы встретимся. Сейчас я из Мораве-Тепе. Еду в Боджнурд. Салар-Дженг попросил меня передать вам письмо.

Он достал из кармана небольшой пакет и протянул мне.

— Теперь я частенько буду проезжать через Семель-ган, — добавил он. — Когда буду возвращаться в Мораве-Тепе, разыщу вас. Сможете письмо Салар-Дженгу передать? Только вот так, на виду, встречаться нам нельзя. Я дам знать, где нам лучше встретиться. Ну, пока до свидания! В Боджнурд никаких поручений не будет?

— О, если можно, я напишу коротенькую записку, — обрадовался я.

Пастур засмеялся.

— Зачем же коротенькую! Я подожду.

Быстро вернувшись в казарму, я взял лист бумаги и написал: «Дорогая моя, любимая... Драгоценное сокровище... милая Парвин! Мне так тяжело в разлуке, так хочется увидеть тебя, обнять, прижать к груди. Единственное, что утешает меня, — это друзья, соратники, единомышленники. А их, оказывается, повсюду много. Один из них и передаст тебе это письмо. Нас много, а будет еще больше, и я верю, мы добьемся своего, добудем свободу своему народу. И тогда уже ничто не сможет нас разлучить, любимая моя! До свидания. Целую много и крепко!..»

Пастур терпеливо ждал меня за воротами.

— Это я вручу,— заверил он меня.— На словах что-нибудь передать?

Я смутился. Но, набравшись храбрости, сказал:

— Передайте ей, что я верен клятве и всегда буду ждать!..

— Передам, Гусейнкули-хан,— серьезно произнес Пастур.

Оставшись один, я стал читать письмо.

«Дорогой друг Гусейнкули-хан, — писал Салар-Дженг. — Это письмо вам передаст надежный и верный товарищ, настоящий патриот. Можете говорить с ним обо всем, не таясь. Он в курсе всех событий. Время от времени он будет навещать вас, и через него вы будете получать весточки от меня.

У нас в Мораве-Тепе жизнь идет, наверное, так же, как и у вас в Семельгане. Служим трону верой и правдой, хотя эта служба становится совершенно невыносимой. Да и вокруг творится такое, что стыдно в глаза смотреть. Народ мечтал о свержении феодализма и надеялся на добрые перемены, а попал, как говорится, из ярма в ярмо!.. Так называемые освободители грабят простой народ самым подлым образом, в иных домах даже кошмы не осталось. Слезы не высыхают на глазах женщин, а мужчины в гневе сжимают кулаки. Да только что они могут сделать против оружия?..

Живут здесь в основном туркмены, народ гордый и красивый. Они долго были независимы, а теперь изнывают под пятой шаха...

Думается мне, что долго так продолжаться не может, народный гнев найдет выход. А мы в эти тревожные дни должны разъяснять людям, что происходит на нашей многострадальной земле. Пусть и солдаты и крестьяне поймут, что без борьбу не добиться свободы и счастья!.. Нужно призывать народ к борьбе с угнетателями!

Передавайте привет Аббасу и всем друзьям.

Напишите, какое у вас настроение, что намереваетесь предпринять».

Что ж, пожалуй, Салар-Дженг прав, долго так продолжаться не может. Грянет взрыв, и надо быть готовыми к этому.

ПРИШЛО НАШЕ ВРЕМЯ

Наступил май, и Семельганская долина обрела свою неописуемую красу. Цвели сады, и воздух был напоен таким густым ароматом, что кружилась голова. По ночам в густой листве заливались соловьи, не давали уснуть, будили у солдат мысли о далеких и любимых людях... Я вспоминал мою Парвин, и сердце сжималось от тоски. Бегут месяц за месяцем, год за годом, а мы все томимся в разлуке. Не видно конца этому жестокому испытанию...

В один из таких дней я получил письмо от учителя Арефа.

«Не знаю, чувствуете ли вы там, какое приближается время, — писал он. — Настроение у людей такое, что того и гляди грянет буря, пройдет над нашей многострадальной землей очистительная гроза. Готовьтесь, друзья боевые, наше время пришло!..»

У меня бешено заколотилось сердце. Наконец-то! Мы так долго ждали этого, и нам все время казалось, будто желанное время действий где-то еще далеко впереди... А оно вот — зовет нас к борьбе!

— Слава аллаху, — сказал Аббас, когда я прочитал ему письмо. — А то мы — как осужденные на пожизненное заключение, думали, что не дождемся своего часа, так и состаримся на шахской службе.

— Надо усилить агитационную работу среди солдат, — сказал я.— Помнишь, Пастур сказал нам на прощанье: надо быть смелее, жизнь любит смелых!..

— Мне его слова тоже очень понравились.

— Вот и будем действовать смелее, Аббас. Солдаты недовольны порядками в армии, их возмущает то, что видят они вокруг, как власти угнетают народ. Значит, надо терпеливо и ежедневно разъяснять им положение в стране, доказывать, что только силой можно изменить строй, утвердить на нашей земле свободу и справедливость.