Наши знакомые - Юрий Герман

— Я, — сказала Антонина.

— Чего вам?

— Мне нужно сорок рублей.

Пюльканем помолчал, потом засопел и открыл дверь. Бородка его была смята, воротничок расстегнут, из комнаты пахло потом.

— Что случилось?

— Мне нужно сорок рублей, — сказала Антонина, — у меня случилось несчастье.

Пюльканем молчал.

— У вас, наверное, есть, — срывающимся голосом продолжала она, — я вам отдам, в два месяца я вам верну все. Честное слово. Если хотите, я могу написать расписку.

— У меня нет денег, — сказал Пюльканем, — право, нет. Я бы с удовольствием.

Она посмотрела на него в упор. Он быстро отвел глаза в сторону и забарабанил пальцами по дверному косяку.

— Да, — произнес он и покашлял.

— Извините, — сказала Антонина и вышла на лестницу. Сквозило. Она была без пальто, в легкой блузочке, в кашне на шее. Кашне рванулось от ветра. Она прижала концы его к груди и побежала вниз, во двор.

«Сорок рублей, — твердила она про себя, — сорок. Сорок рублей, сорок…»

Во дворе было темно, скользко и ветрено… Под ногами журча лились ручейки. С крыш капало. Антонина перебежала двор и позвонила к Скворцову. Открыла старуха в очках, с вязаньем в руке. Не спрашивая, дома ли он, она вошла в кухню.

— Вам кого? — спросила старуха.

— Скворцова.

— Пройдите.

И старуха ткнула вязаньем в конец коридора.

Антонина постучала.

У двери на стуле сидел Барабуха. Он был без сапог, в носках. Один ботинок он держал в руке. Во рту у него были сапожные гвозди. Когда Антонина спросила, где Скворцов, Барабуха выплюнул гвозди в свободную ладонь, но ничего не сказал.

— А скоро придет? — спросила Антонина.

— Не знаю.

Она спустилась по лестнице и опять перебежала двор. Дворник спал. Она разбудила его, но денег у него не было. Она возвратилась домой и стала ходить по комнате из угла в угол. Дези бегала за ней. Она взяла кошку на руки, потом бросила ее, оделась и поехала к Вале Чапурной.

Отворила дверь сама Валя.

Дальше все было как во сне: Валя плакала, ее мать тоже плакала. Они не дали сказать Антонине ни слова, говорили без умолку. В комнате пахло валерьянкой и уксусом. У Валиной матери голова была повязана тряпкой, смоченной в уксусе.

— Он погибнет там, — говорила Вера Федоровна, — он не перенесет. С преступниками. Вы представить себе не можете этот позор. И главное, он нездоров, очень нездоров… И вдруг военные с ружьями…

Оказалось, что доктор торговал чем-то запрещенным, какими-то золотыми челюстями, долларами, морфием. Ночью его арестовали.

«Последний извозчик Берлина!» — почему-то вспомнила Антонина.

— А где Володя? — спросила она.

— Володя? — со странной улыбкой переспросила Валя.

— Ну да, Володя.

— Володя идиот! — сказала Валя. — Идиот, который корчит из себя современного Чацкого! Да, да, папа верно выразился, именно Чацкого! Ах, да что об этом говорить…

Она так открыла рот, словно собралась заорать, но не закричала, а только пожаловалась, что у нее плохо с сердцем, и стала считать себе пульс.

— Ты мнительна, Валентина! — произнесла Вера Федоровна.

— Убирайтесь! — завизжала Валя, взяла со стола стакан и швырнула его об пол.

— С губернатором ты не была бы такой нервной! — сказала Вера Федоровна. — Да, да! Это твой папа правильно отмечал…

Потом, когда Вера Федоровна ушла, Валя рассказала, что Володя оставил своему отцу совершенно хулиганское («Ты понимаешь — абсолютно неинтеллигентное, даже хамское») письмо и ушел.

— Как ушел?

— В ночь! Он, видишь ли, оказался совершенно распросоветским. Почти партиец. Коммунар по убеждениям. Он — и это быдло!

— Какое быдло? — не поняла Антонина.

— Ну эти все нынешние!

— Почему же «быдло»? — даже приподнялась Антонина, вспомнив Ярофеича, инспектора Рабкрина Альтуса, Лену Сергееву, Тыводу…

— С тобой бесполезно говорить, — сказала Валя. — Я ведь совершенно забыла, что ты по уши влюблена во Владимира. Теперь ищи его свищи!

— Зачем же мне его искать! — спокойно ответила Антонина и распрощалась.

На улице она подумала о том, что правильно сделала, не попросив у Вали денег. Ей опять стало холодно, но в трамвае она согрелась. Было уже девять часов, когда она приехала в клуб. Ярофеич сидел в своем кабинете — из замочной скважины лился свет. Антонина постучала.

— Войди, — крикнул Ярофеич. — Кто там?

Она вошла. На диване сидели Лиза, староста и еще девушка из драматического кружка. Ярофеич сердито ел яблоко.

— У меня случилось несчастье, — сказала Антонина и с ужасом подумала, что улыбается и что не может перестать улыбаться. — Несчастье, — повторила она.

Ярофеич положил яблоко на стол. Лиза прищурилась. В кабинете наступила такая тишина, что стало слышно, как пищит электрическая лампочка.

— Ну?

— У меня украли деньги.

— Все?

— Нет, сорок рублей. Завтра или послезавтра я их верну.

— Как же вы их вернете, — вдруг спросила Лиза, — если они украдены?

— Я достану, — неуверенно сказала Антонина.

— Разве что достанете.

— А вы, товарищи, собственно, чего дожидаетесь? — повернувшись к дивану, спросил Ярофеич. — Вот, в частности, ты, Гартман?

— Я ничего не дожидаюсь…

Лиза встала, одернула платье и неторопливо вышла. За ней вышли и остальные. Ярофеич велел Антонине сесть, запер дверь изнутри на ключ, закурил папиросу и сел на край стола.

— Верно, украли? — спросил он и заглянул в глаза Антонине. — Может, протратила? А?

— Украли.

— А если я не поверю? — медленно сказал Ярофеич. — Если я подумаю, что деньги у тебя не украли? Я ведь тебя не знаю, а отвечать за деньги мне. Протратила деньги, а? Давай сознавайся, лучше будет, чего там, право…

— Протратила, — сказала Антонина и опять улыбнулась жалкой и дрожащей улыбкой.

— Не ври, — крикнул Ярофеич и стукнул кулаком по столу, — дура!

— Но если вы сказали, что вам отвечать, — сдерживая дрожь в голосе, заговорила Антонина, — а я же…

— «Я же», «я же»! — крикнул Ярофеич. — Ты бы еще при Лизе Гартман сказала, что протратила. Грех тяжкий, черт бы подрал, не видишь разве, что в клубе делается? Идиоты слепые, политического чутья ни на грош, марксисты липовые, о классовой борьбе забыли! Разложили нам клуб. В драматическом кружке сплошь нэпманы, шелковые чулочки, брюки дудочками, скоро до того дело дойдет, что фокстрот примутся танцевать и танго. Ну, чего смотришь?

— Я… я не понимаю… — тихо произнесла Антонина.

— Не понимаешь? А пора понимать! Ты про революцию, например, слышала? То, что каждый мало-мальски сознательный человек первоисточниками называет, — читала? Господи, Никола милостивый, хоть бы отпустили меня обратно на завод от вашей культуры! Пойми ты, гримаса мещанской жизни, филистер в клубе, пойми, у нас клуб для трудящейся молодежи, для рабочей, а они, осколки разбитого вдребезги, лишенцы там всякие, пользуются тем, что культурнее, что с детства нянчили их бонны и гувернантки, музыке учили, красивым манерам. Э, да что с тобой толковать, когда ты азбуку коммунизма в руках, наверное, не держала…

И неожиданно спросил:

— Как ты считаешь, у тебя классовое самосознание есть?

— Наверное, нет — или почти нет…

— Отец кто был?

— Отец мой был бухгалтером, — глотая слюну, ответила Антонина. — Мне тогда говорили — из прослойки…

— «Из прослойки»! — передразнил Ярофеич.

Потер лицо большими жесткими ладонями, подумал и сказал:

— Сейчас ты, брат, трудящаяся. Уборщица! И гордись этим! Ты человек труда, факт? Факт! Значит, развивай в себе всемерно классовое самосознание. Поняла?

— Поняла.

— Ничего не поняла. Ввалилась и бух при Гартман. Ведь это сейчас все гартмановские таланты узнают. «Уборщица наша проворовалась!» И станут на этом играть. Специально для них, для буржуйского их удовольствия…

Когда она поворачивала ключ в замке, Ярофеич окликнул ее и сердито посоветовал держать себя в руках и ни на что не обращать внимания.

— Вся эта дрянь последний спектакль играет, — добавил он, — отыграет — и разберемся, несмотря на истерики и всякие ихние штуки. Кое-кого исключим, атмосфера будет очищена, оздоровим обстановку. И вообще… плюй на них, не переживай больно много, не стоят они этой чести.

— Хорошо, — тихо сказала Антонина.

Но она не смогла «плюнуть на них», как советовал Ярофеич, и, когда кто-то из подруг Лизы Гартман прозрачно намекнул, что они все понимают, почему Ярофеич с ней заперся в своем кабинете, а потом дело замял, Антонина не выдержала и ушла домой — в свою пустую и холодную кафельную кухню.

22. Я ее дядя!

Барабуха вспомнил, что к Скворцову приходила Антонина, только на третий день вечером.