Слово в пути - Петр Вайль

Может, кто-то скажет — банально: селедка под рюмку, да с отварной картошкой, да с укропом, да обязательно не с каким-то оливковым, а с подсолнечным нерафинированным. Нет, это именно сущностно, потому что — генная память. «Роллс-ройса» и Сейшелов в нашей генной памяти нет, так что по этой части все можно испытывать напропалую, а селедка — есть, и именно такая, а не в виде мороженого.

Пробовать-то нужно, но увлекаться и забываться — не стоит. И если подумать, как задумался я на крокодильей ферме в Таиланде, то как раз стараться быть экстравагантным — банально.

Пища для глаз

Если бы у меня было столько денег, что покупка статуэтки Джакометти за 15 миллионов долларов не сказывалась на семейном бюджете, Джакометти я бы покупать не стал. Открыл бы картинную галерею, какой еще нет и не было {copyright мой, но готов войти в долю). Не для бизнеса, а для просвещения: показать, что главное в жизни. Ну, может, не самое главное, но самое приятное — точно. Еда.

У входа повесим «Битву Масленицы с Постом» Питера Брейгеля Старшего. На полотне размером 164 на 118 см разместились около двухсот персонажей, которых разглядывать и разглядывать. На переднем плане — поединок Поста и Карнавала (по русской традиции в названии — Масленица, но это, разумеется, европейский Карнавал). Они еще не вступили в схватку, но победа предопределена. Румяный плечистый толстяк с вертелом, на который насажен жареный поросенок, явно одолеет унылую тощую тетку с двумя рыбинами на лопате.

На рыб стоит обратить внимание. Чем утверждается пост? Все той же едой. Само слово «карнавал» — красноречивое: по-итальянски carne — «мясо», a vale на латыни — «прощай». Но настоящий постный стол — восторг и упоение: даже если без рыбы, то остаются овощи, фрукты, грибы, ягоды, орехи, каши, паста. Если же с рыбой — так можно жить всегда.

Однако чередование карнавала и поста необходимо: без будней не было бы праздников. На уровне сознания смысл праздничного застолья не уловить. Обратимся к подсознанию, к его сердечно-желудочным глубинам. Кто хоть раз в жизни выдержал длинный — Великий или Рождественский — пост, знает, как готовится к разговению нутро, как волнуется, трепещет и ждет оно, независимо от количества прочитанных головой книг. А кто не испытал себя постом — ощущает то же, просто не в силах оценить происходящее, но и в нем живет прапамять поколений, чередовавших периоды воздержания и разгула. Праздник дан нам не календарем, а генной традицией — не мозгом, а организмом, что куда надежнее и важнее.

Чревоугодие входит в число семи смертных грехов. На наш современный взгляд, этот — самый из всех невинный и извинительный. Однако в Средние века считали, что он — важнейший, изначальный, корень всего зла на свете. Основание серьезное: первородный грех Адама и Евы — гастрономический. Бог запретил им есть плоды с деревьев в саду, а они съели, откуда все и пошло: открылась область греха.

В свою галерею — для контраста — я перенес бы фрагмент фрески «Ад» Таддео ди Бартоло из церкви Колледжиата в Сан-Джиминьяно. Голые целлюлитные обжоры собрались вокруг богато накрытого стола. Но руки у них связаны и блюда недоступны. На противных лицах грешников — неизбывная мука. В наше время массового похудания с этой сцены сделан убедительно пропагандистский постер — стоит три евро. Его можно и повесить.

А рядом — Тайную вечерю. Например, самую первую в изобразительном искусстве: мозаику VI века из базилики Сант-Аполлинаре-Нуово в Равенне. Перед Иисусом и апостолами — блюдо с двумя рыбами, и все. Хотя в трех Евангелиях — Матфея, Марка и Луки — ясно говорится, что был ягненок, обязательный на пасхальном столе.

В доказательство поместим какую-нибудь из правдивых Тайных вечерь — скажем, картину Якопо Бассано из римской галереи Боргезе. Там лохматые и довольно разнузданные апостолы барашка уже съели, на блюде осталась только голова.

Рыба же представлена лучше всего у фламандцев и голландцев XVII века. В ту эпоху богатейшими городами мира были сначала Антверпен, потом Амстердам. Благополучие и установка на процветающую частную жизнь отразились в живописи: рынки, лавки, натюрморты с едой. Монументальнее всех — Франс Снейдерс: скажем, его «Рыбная лавка» из Эрмитажа. Разгул плоти у Снейдерса таков, что, увидев его портрет, глазам своим не веришь: тонкое лицо с острой бородкой — Атос какой-то. Наверное, ничего не ел такого, что рисовал. Снейдерсу скорее подошел бы древнеримский натюрморт, хранящийся в Ватикане: на мозаичном полу изображены брошенные под стол объедки. Какой концепт! Зачем сберегать упавшее со стола — ясно: для «малых сих», для нищих и собак. К тому и призыв.

Не обойтись в галерее без устриц. Признанный афродизиак, они в живописи выполняют двойную роль: гастрономическую и эротическую. Как игрив и порочен взгляд «Девушки, поедающей устриц» Яна Стена из гаагского Маурицхейса.

И напротив, как степенна и добродетельна молодая «Молочница» Яна Вермеера из амстердамского Рийксмузеума. Понятно: молоко — символ материнства.

Из того же Амстердама можно взять «Едоков картофеля» Винсента Ван Гога. Картофель — традиционная эмблема бедности, что и наглядно.

Каждый продукт на протяжении веков оказался наделен символическим значением. Яйца — возрождение, чеснок — защита от зла, лук — покаяние, грибы — земные радости, трюфели — скрытый порок, фасоль — смирение, хлеб — гостеприимство… Насколько интереснее с этим знанием ходить по музеям.

XX век с его поп-артом додумался изображать консервы. Упакованная еда как знак общества потребления. Кажется, проще простого нарисовать банку консервированного супа Campbells, но поди до такой простоты додумайся. Поэтому и велик Энди Уорхол. Он у нас будет предпоследним в галерее.

Последним, завершающим, — сюрреалист XVI столетия, за четыре века до сюрреализма: Джузеппе Арчимбольдо, составлявший портреты людей из пищевых продуктов. Таков, например, его находящийся в Стокгольме портрет не кого- нибудь, а императора Священной Римской империи Рудольфа II — из овощей и фруктов. Любому хотелось бы предстать столь нарядным и аппетитным, только где ж этих арчимбольдов взять.

В такой галерее хорошо бы и поселиться, чтобы было чем занять воображение и ум в перерывах между завтраком, обедом и ужином.

Рыночные отношения

Пресловутая, но реальная глобализация потихоньку подбирается к продуктовым рынкам. Как-то в Болдине на огромном осеннем базаре я обнаружил два ведра местных яблок, все остальное — апельсины, виноград, бананы и другие дары нижегородской земли, вот удивился бы Пушкин.

Однако в целом продовольственные ряды хранят еще гордое национальное своеобразие. Поэтому рынок — первое место, куда нужно идти в новом городе. Да и в знакомом тоже — обновить впечатления. Городской базар — чуткий показатель народных вкусов и предпочтений. Там видишь не только то, что страна производит в буквальном смысле — какую продают птицу, какое мясо, рыбу, какие фрукты и овощи: главное там — люди. Кто продает и кто покупает. Человек на рынке наиболее естественен. Именно там увидишь мимику, жестикуляцию, манеру общения: ярче и беззаботнее всего это проявляется в торговле — и не в более чопорной магазинной, а именно в базарной.

В Бангкоке ранним утром — семи не было — пошел на рынок купить жене орхидей и вообще поглазеть. Увидал, как тащат огромную сеть, наполненную чем-то, вываливают на каменный стол, и вдруг сеть начинает медленно передвигаться: это «что-то» — лягушки. В мясном закутке трое в трусах разливали местное виски и махали мне руками — мол, четвертым будешь. Я показал на часы у них над головами и на солнце: в семь утра уже градусов тридцать. А они тоже показали на часы и на солнце, но в противоположном смысле: хорошо же, сильнее вдарит. От компании я уклонился, но с тех пор знаю: в Таиланде — наши люди.

А как развенчивается миф о пренебрежительной замкнутости французов на любом базаре — будь то Пикардия или Прованс. Девяносто восемь специй и пряностей насчитал я на одном прилавке в Арле. Одурев от многообразия, попросил торговку составить мне смеси для омлета, для рыбы и для морских тварей. Она взялась за дело вдумчиво и обстоятельно, и другие покупатели, стоявшие вокруг, не возненавидели меня, как полагалось бы в иных широтах, а приняли деятельное участие в обсуждении: к омлету шалота побольше, а к рыбе эстрагона с петрушкой хватит, не слушайте ее.

Незабываемые часы проведены в Афинах на Kendriki Agora, Крытом рынке, где тебе терпеливо объясняют, что все в жизни просто: фагри варить, барбуни жарить, синагриду запекать. Не зря же рыбе посвящены три четверти первой в истории кулинарной книги — гастрономической поэмы Архестрата. На греческом базаре не возникает сомнений в нужности сорока видов маслин и оливок: это основа европейской цивилизации. Оливковое масло — свет (заправка для ламп), лекарство (от сердечных и кожных недугов), гигиена (натирались маслом), ну и еда.