Искуситель - Михаил Загоскин

Никогда еще Надина не была так прелестна! Я слушал ее с восторгом.

– Скажите мне. Надежда Васильевна, – спросил я, – как с такой пламенной душою, с такой способностью любить страстно, вы могли…

Я остановился.

– Договаривайте! – сказала Надина. – Вы хотите сказать, как я могла выйти замуж за Алексея Семеновича?

– Признаюсь, это для меня совершенная загадка. Наши бабушки не смели, да и не могли выбирать себе женихов. Живя всегда взаперти, они должны были поневоле верить на слово какой-нибудь подкупленный свахе и во всяком случае повиноваться беспрекословно воле родителей, но теперь…

– Теперь! – прервала с жаром Надина. – Да разве убеждения и просьбы отца и матери не те же приказания? Разве мнение света, семейственные обязанности и приличия не те же четыре стены, которыми ограничивалась свобода наших бабушек? Для вас это непонятно, Александр Михайлович, да и как понять мужчине эту женскую неволю, которую все согласились называть свободою? Не правда ли, мы царствуем в обществе? Мы приказываем, а вы повинуетесь? Но вы, покорные рабы, делаете все, что вам угодно, а мы, самовластные царицы, должны всегда делать то, чего хотят другие. Зачем я вышла за Днепровского?.. Меня хотели пристроить, Александр Михайлович! Понимаете ли, пристроить, то есть дать право жить своим домом, принимать у себя гостей, делать визиты одной, носить чепчик и называться дамою. Вы видите, во всех этих причинах моего замужества и речи нет о том, буду ли я счастлива с тем, кто назовет меня своей женою.

– Но, по крайней мере, сердце ваше было свободно? Когда вы вышли замуж, вы не любили никого?.. Вы молчите, – продолжал я, – быть может, вопрос мой слишком нескромен?..

– О, нет! – сказала Надина. – Но я не знаю, как вам отвечать. Да, я была равнодушна ко всем мужчинам, и если предпочитала тех, с которыми была знакома, так это потому, что они чаще других танцевали со мною и я могла разговаривать с ними свободнее, чем с каким-нибудь незнакомым кавалером, которому подчас бедная девушка не знает, что и отвечать. Конечно, в числе моих знакомых были и такие, которые нравились мне своей наружностью, умом, но я любила их точно так же, как мы любим хорошие картины и умные книги, с тою только разницей, что из этих красавцев и умников мне нельзя было составить для себя ни картинной галереи, ни библиотеки, следовательно, я их любила даже менее, чем книги и картины, которые принадлежали мне. Одним словом, решительно все мужчины, которых я видела, не оставляли никакого впечатления в душе моей.

– Итак, вы никого не любили до вашего замужества?

– Нет, Александр Михайлович, я не хочу вас обманывать. Смейтесь надо мною, если хотите, а я скажу вам всю правду: я любила существо, созданное моим воображением. Сердце мое говорило, что этот идеал не мечта, что он существует, я не знала, встретимся ли мы когда-нибудь в этой жизни, но не сомневалась, что и он тоже тоскует обо мне. «Какая наивность!» – подумаете вы. Да, Александр Михайлович, я точно была ребенком, жалким, смешным ребенком, я не могла создать наружного образа, который не существовал бы в природе, следовательно, могла и встретиться с моим идеалом. Но как смела я надеяться, что он также мечтает обо мне, также ждет с нетерпением этой встречи и будет смотреть равнодушно на всех женщин до тех пор, пока не встретится со мною? Одна из моих приятельниц так ясно доказала мне безумие этой надежды, что я решилась исполнить волю моих родных, вышла замуж, и даже предпочла всем женихам Алексея Семеновича. Мне не нужно было его обманывать: он почти втрое меня старее, следовательно, не мог и требовать от меня ничего, кроме дружбы.

– А ваш идеал, Надежда Васильевна? Вы никогда с ним не встречались?

– К чему желать мне этой встречи? Я принадлежу другому. Это вовсе не ответ на мой вопрос, Надежда Васильевна.

– Ах, Александр Михайлович! Было время, когда я каждую ночь засыпала с утешительной мыслью: быть может, завтра мы встретим друг друга. Но теперь!.. Конечно, я могла бы еще быть счастлива, совершенно счастлива, если б он, встретясь со мною, захотел понять любовь мою, если б он постиг вполне это чувство, в котором нет ничего земного. Днепровскому я отдала мою руку, я клялась быть верной женою и сдержу свое обещание, но ему – о, с каким бы наслаждением я отдала ему свое сердце, свою душу, все по мышления свои!.. Я жила бы его жизнью, он был бы моей судьбою, его ласковый взгляд – моим блаженством, его улыбка – моим земным раем! Здесь мы были бы счастливы, а там – вечно неразлучны!

Днепровская замолчала. Все мои чувства были очарованы, все прошедшее изгладилось из моей памяти, да, я должен признаться, в эту минуту я принадлежал совершенно Надине.

– Но зачем себя обманывать? – продолжала она, не отнимая руки, которую я прижимал к груди моей. – Оно прошло, это время детских надежд и заблуждений! Мужчина с непорочным сердцем, мужчина, способный понять эту пламенную страсть души, это чувство, в котором все чисто, как чисты ясные небеса… Нет, нет! Этот идеал еще менее возможен, чем тот, о котором я некогда мечтала!..

– Надина!.. – вскричал я.

– Жена в диванной? – раздался за дверьми голос хозяина.

Надина вскричала и побежала навстречу к своему мужу.

– Здравствуй, мой друг, здравствуй! – сказал Днепровский, входя в диванную. – Здравствуйте, Александр Михайлович! Бога ради, Наденька, чаю скорей, чаю! Я совсем замерз!

Днепровская позвонила в колокольчик.

– Если б ты знала, – продолжал Алексей Семенович, повалясь в вольтеровские кресла, – какие были со мною приключения! Представь себе: только я приехал в клуб, стал скидать шубу, хвать – поздравляю! – и кошелек и книжку с деньгами, все забыл дома! Что будешь делать? Скорей назад!.. Откуда ни возьмись, приятель ваш, барон Брокен. «Куда?.. Зачем? Помилуйте! Да на что вам деньги? Берите у меня, сколько вам угодно». Ты знаешь, мой друг, что я этого терпеть не могу. Я отказался, барон стал меня уговаривать, а там заговорил о том, о сем, слово за слово, да продержал меня с полчаса в передней. Умный человек этот барон – очень умный, а такой болтун, что не приведи господи! Уж он меня маял, маял, насилу вырвался! Лишь только я вышел на улицу, вдруг из переулка какой-то сорванец на лихой тройке шмыг прямо на возок! Его пристяжная попала между моих коренных, мои лошади начали бить, его также, а там уже я ничего и невзвидел, знаю только, что очутился на Дмитровке и что мой возок лежит на боку. Я кое-как из него выполз… глядь: господи боже мой! – упряжь перепутана, дышло пополам, человека нет, кучер бежит позади, один форейтор усидел на лошади! Что делать? Дожидаться долго, дай возьму извозчика. Как на смех, ни одного! Авось встречу какого-нибудь Ваньку… Иду – нет как нет! Ну, словно сговорились! Поверишь ли, вплоть до дому все шел пешком, да уж зато как и передрог! Холод, ветер, эта дурацкая медвежья шуба запахнуться не хочет, топырится в стороны – смерть, да и только! Ах, матушка, скорей чаю! Бога ради, скорей! Дай душу отвести!

– Сейчас подадут, – сказала Надина, – а ты меж тем сядь поближе к камину – вот так! Бедняжка! В самом деле, как он озяб!..

Через несколько минут подали чай, и, когда Днепровский совсем обогрелся, Надина спросила, не прикажет ли он заложить сани или другую карету?

– Нет, моя душа! – вскричал хозяин. – Теперь ни за что не поеду. Ты не можешь вообразить, какая погода. Пусть себе князь Андрей Ильич играет с кем хочет, а я слуга покорный!.. Постой!.. Мне кажется, я слышу голос барона?.. Что это ему вздумалось?

Днепровский не ошибся: это точно был барон.

– Что с вами сделалось, Алексей Семенович? – сказал он, войдя в комнату. – Поехали на минуту и вовсе пропали. Уж не вы ли, Надежда Васильевна?

– Нет, барон, – прервал хозяин, – я сам не хочу ехать, меня разбили лошади.

– Что вы говорите?.. Однако ж вы не ушиблись.

– Слава богу, нет, но так прозяб, так устал, идучи пешком домой, что теперь ни за какие блага в мире не тронусь из комнаты.

– А ведь я к вам послом: князь Андрей Ильич…

– Без меня не может составить своей партии в три и три? Да воля его, а я сегодня с ним не игрок.

– Сжальтесь над бедным князем! Вы знаете, он ни в бостон, ни в рокамболь[160] не играет.

– Уж это не мое дело.

– Сделайте милость, поедемте! Я в четырехместной карете: вам будет и тепло и спокойно. Вы не можете вообразить, как тоскует бедный князь, на месте не посидит, ходит из комнаты в комнату и от нечего делать выпил две кружки сельтерской воды, того и гляди, примется за третью. Что вы, уморить, что ль, его хотите?

– Нет, барон, ни за что не поеду.

– Решительно?

– Решительно.

– Ну, если так, позвольте же и мне у вас остаться.

– Милости просим.

– Не хотите ли, Алексей Семенович, в пикет?

– Очень рад! Эй, малый! Стол, карты.

– Да не лучше ли нам сесть в гостиной?

– И здесь хорошо.

– Там лучше: пикетная игра требует большого внимания, а здесь Надежда Васильевна начнет разговаривать с Александром Михайловичем о своем Карамзине, пойдут споры, заслушаешься, снесешь четырнадцать, пропустишь карт-бланш… Нет, право, Алексей Семенович, сядемте лучше там!