Ящик незнакомца. Наезжающей камерой - Марсель Эме

На этом он выдохся и жестом показал, что больше тут нечего добавить, что остальное он оставляет на следующий раз, когда к нему вернутся силы и он сможет вволю их пропесочить, заставить поползать перед ним на коленях. Наступило долгое молчание, которое нарушало только его прерывистое свистящее дыхание. Дети сидели прямо, не шевелясь, опустив глаза в тарелки. Лормье тронул меня рукой за колено:

— Мартен, вы занимались поисками учителя для этих четырех оболтусов?

— Да, да. Мой брат собирается жениться, и ему нужно срочно заработать денег.

— Он может заниматься с ними ежедневно с четырех до восьми. А по четвергам и воскресеньям — с восьми утра до восьми вечера.

Настало время детям уходить в лицей. Бедные неучи встали, и я получил возможность насладиться элегантностью Валентины, линией ее живота и бедер, длинными ногами, достигавшими, казалось, ее шеи. Один за другим дети подходили поцеловать отца, и он с нежностью прижимал их к себе, при этом во взгляде его было столько отчаяния и такое желание надежды, что меня просто проняло до костей. Я сразу же проникся глубоким сочувствием к этому богатейшему человеку, который, утратив веру в будущее богатства и своего класса, переживал чисто отцовскую тревогу, надеясь все-таки, что к его дипломированному потомству перейдет хоть что-то из роскоши и преимуществ его жизни миллиардера.

Мы приехали в СБЭ в четверть третьего. Несмотря на то, что в кабинете было очень жарко, Лормье дрожал от озноба, но тем не менее снял и пальто, и шарф. Пока Одетта звонила Эрмелену, чтобы пригласить его к президенту, я направился к выходу, однако Лормье приказал мне и Одетте остаться. Выглядел он теперь еще хуже, чем дома, и я боялся, что силы покинут его, когда придется говорить с Эрмеленом. Внезапно глаза его выпучились, он поднес руку ко рту и едва успел донести до туалетной комнаты то, что пошло у него назад от выпитого перед уходом из дома настоя. Как только он вернулся и сел в свое кресло, в кабинет впустили Эрмелена. Лицо его просто светилось от уверенности и удовольствия. Видя жалкое состояние Лормье, он полностью уверовал в близящийся триумф и не смог сдержать улыбку дикой радости.

— Господин президент, я не ожидал увидеть вас сегодня. Рад, что вы выздоровели быстрее, чем ожидали сами.

— Благодарю. Я пришел поговорить с вами о чеке за поставку товара в Швецию. Присаживайтесь.

Эрмелен сел, как обычный посетитель, в нескольких шагах от стола президента. Мы с Одеттой уселись в конце стола, друг против друга, причем мне показалось, что она была полностью в курсе махинаций ССА.

— Я не смел надеяться на ваш приход, господин президент. Мы сможем вместе с вами уточнить несколько моментов, оставшихся неясными, несмотря на признания Мартена.

Мою попытку протестовать остановил взгляд Лормье.

— Перейдем же к фактам, — продолжил Эрмелен и начал пространно излагать то, что подразумевалось под «делом ССА». Он называл цифры, даты, останавливался на некоторых совпадениях в ошибках разных служб и пытался делать выводы. Лормье, осевший в своем кресле, никак не реагировал, и вид этого разбитого человека, казалось, онемевшего от ужаса, удивительнейшим образом придавал уверенности Эрмелену.

— И что же вы намерены предпринять? — спросил Лормье, когда тот умолк.

— Я выложу все, — агрессивно ответил Эрмелен. — Сейчас сюда приедет Ван дер Хельст, и мы, естественно, известим его.

— Дорогой друг, вам лучше забыть об этой истории, от которой у некоторых людей могут быть неприятности.

— Ну и что ж? Пусть будут.

— Господин Эрмелен, прошу вас, не будьте злее, чем вы есть на самом деле.

— Теперь меня ничто не остановит, даю вам слово чести. Я пойду до конца.

Эрмелен чеканил слова и как бы отбивал такт рукой. Лормье вздохнул, медленно повернулся в кресле и устало спросил:

— Скажите, господин Эрмелен, вы помните, что должность генерального директора была предложена вам благодаря мне?

— У меня были все основания получить ее. И вы сами видите это сейчас.

— А знаете ли вы, почему я остановил свой выбор на вас? Нет, вам не догадаться. Потому что меня устраивало, чтобы должность генерального директора занимал дурак.

— Теперь, когда я имею в руках такие сведения, ваше мнение мне безразлично, — отпарировал Эрмелен. — Однако я требую вежливого обращения.

Лормье начинал вести себя вызывающе. Он, разумеется, рассчитывал на оружие, которым в его глазах был рассказ незнакомца. Я хотел предупредить его еще раз, но он вдруг выпрямился и резким, едким голосом заговорил:

— Эрмелен, когда Мартена поместили в кабинет 23, ему пришло в голову вытащить ящики стола, и на нижней стороне этих самых ящиков он прочитал рукописные признания юноши, который находился в этом же кабинете до него.

Этого-то я и боялся, да к тому же он и меня впутал. Я чуть было не сказал ему, что он заблуждается.

— Теперь этот документ у меня дома. Ознакомившись с ним, я провел детальное расследование и теперь знаю все, что случилось с юным Раулем Дюдеваном. Я могу сделать так, что вас арестуют еще до трех часов. Достаточно одного звонка.

— Господин президент! — вскричал Эрмелен испуганно, становясь бледнее, чем Лормье.

— Просите прощения за вашу наглость, Эрмелен. На колени!

Эрмелен встал, показывая всем видом, что отказывается подчиниться. Потом подумал, и полагаю, только наше с Одеттой присутствие помешало ему выполнить приказ. Он приблизился к столу с намерением вступить в переговоры, получить прощение на почетных условиях, но перед ним была стена.

— Становитесь на колени и говорите: «Господин президент, прошу прощения за мою наглость».

Эрмелен пытался протестовать, умоляюще сложив руки, ссылался на свой возраст, на свою должность, на прошлые заслуги, на свою почтенность, на орден Почетного Легиона.

— Ну что ж, вы сами этого хотели, — произнес Лормье и протянул руку к телефону.

Эрмелен рухнул на колени. Сложенные в умоляющем жесте руки делали это зрелище невообразимо тяжелым. Лормье встал с кресла, чтобы лучше видеть.

— Господин президент, прошу прощения за мою наглость.

— Хорошо, встаньте и убирайтесь отсюда, мерзкая личность.

Я отвернулся, чтобы не видеть, как уходит Эрмелен, но заметил отвратительную ухмылку Лормье-победителя — он навсегда вывел из строя своего противника.

После его отъезда я вышел на улицу. Падал небольшой снежок, но тут же таял. По мере того как я шел, настроение мое улучшалось, но мне предстояло теперь все разузнать о Рауле Дюдеване, при одном имени которого, брошенном Лормье, Эрмелен оказался припертым к стенке. Мне казалось удивительным и даже невероятным, что какое-нибудь частное сыскное агентство смогло все раскопать. На самом же деле детективам, вероятно, удалось выяснить только имя Рауля Дюдевана, и Лормье, вооруженный одной этой уликой, блефовал, чтобы уложить Эрмелена на лопатки. Во всяком случае на совести генерального директора наверняка было какое-то черное дело, может быть, даже преступление, и оставалось лишь изумляться, как Фарамон смог быть таким убедительным в своем рассказе, не приведя никаких точных деталей, которых, впрочем, у него и быть не могло. В общем, прикладная литература дебютировала с достаточным блеском. Фарамон изложил мне в двух словах фабулу своей новой рукописи, несколько строчек из которой я прочитал, когда звонил от него Рафаэло. Речь шла о плане уничтожения правительства. Вечером в ресторане кто-то подкладывает бомбу под стол министра. К несчастью, политическая ситуация развивалась так, что операцию эту провести стало невозможно, и Фарамон продолжал свою работу лишь для того, чтобы поупражняться. Можно было, впрочем, надеяться, что когда-нибудь и эта рукопись пригодится. Я предавался таким размышлениям на улице Боэси в толпе прохожих, когда взгляд мой остановился на длинной низкой машине цвета зеленого миндаля, остановившейся в пятидесяти метрах. Это был то ли «ягуар», то ли «идея» — я в них не разбираюсь, — короче говоря, потрясающая тачка. Дверца со стороны водителя открылась, и из машины вышла Татьяна. На ней было светлое меховое манто. Она пересекла улицу и вошла в художественный салон, а я свернул в переулок.

Вечером, как мы и договаривались, я отправился на улицу Эжене Карьера. Возле дома у тротуара стояла зеленая машина. Мне открыла Татьяна, одетая в полотняную рабочую блузу. Она поцеловала меня с обычной страстью. Я вел себя как ни в чем не бывало.

Татьяна пристально посмотрела на меня, желая убедиться, что я ничего не знаю, но не стала ни о чем спрашивать, сознательно избегая разговоров о ее новой жизни. Она повела меня за собой на кухню, и от запаха готовящегося жаркого меня охватили меланхолические чувства, а Татьяна сняла трусики и открыла духовку, чтобы взглянуть на мясо. Потом она подняла юбку и привлекла меня к себе, говоря хриплым голосом, что любит меня. «Иди ко мне…» Все это было прекрасно, но на мне тоже были трусики — этакого лабиринтного типа, которые гений англосаксов отправил завоевывать мир, чтобы навсегда покончить с просторными трусами нашей юности, оставлявшими за нами свободу действий в самых сложных ситуациях. Татьяна начинала нервничать. Я спросил, дома ли ее мать. Да, она как раз разговаривает с Жюлем Бувийоном в столовой. Они могли в любой момент зайти на кухню. Я хотел сказать, что не очень спешу, что сначала мы поужинаем, а потом немного побеседуем в ее спальне. В общем, я был готов согласиться, но взял себя в руки и слегка отстранился. И все же к сердцу моему подступила горечь, когда ее красивые ноги скрылись под юбкой.