Дети ржавчины - Михаил Тырин

–  Доедим мясо, – сказал староста, кивнув на дымящийся костер.

–  А где Землеед? – спросил я, когда мы начали делить чуть подгоревшие пресные куски. Все остановились.

–  Туда вроде побежал… – сказал кто‑то, махнув рукой в чащу.

–  Как побежал? Зачем?!

–  А я почем знаю? Догнать хотел кого‑то, что ли…

Я, ни слова не говоря, зашагал в указанном направлении. Крестьяне невольно потянулись за мной. Землееда мы нашли почти сразу, заметив яркое алое пятно на прелой листве. Он лежал в орешнике, поджав руки и ноги, придерживая выползающие из живота внутренности. Глаза открыты и пусты.

–  Гляди‑ка… – прошептал кто‑то и осекся.

Землееда разрубили почти пополам. Удар тесака вскрыл живот и грудную клетку. Видимо, он увлекся погоней, забыв про все, побежал безоружный за бандитами, и кто‑то из них задержался, чтобы нанести удар.

На обратном пути мы молчали совсем немного. Затем жизнь взяла свое. Так же быстро, как обычно тут и бывает. Сначала разговоры, мелкие смешки, потом хохот и радость по поводу победы и хороших трофеев.

Я ехал в своей телеге и правил своей лошадью. Рядом со мной сидел только староста. Я торопился, беспокоясь за Надежду. Только сейчас пришло в голову, что меня могли убить, а она осталась бы здесь совсем одна.

Первыми нас увидели деревенские мальчишки. Они ринулись к нам и некоторое время бежали рядом, потом умчались вперед, чтоб сообщить новость. Так что к нашему приезду вся деревня знала и про схватку, и про возвращенную еду, и про трофеи. И про Землееда.

А возле дома меня уже поджидала Больная Нога.

–  Заходи быстрее, – проговорила она. – Девчонка твоя тебя зовет, соскучилась.

Я кивнул и шагнул к двери. Но вдруг остановился, как вкопанный.

–  Как это… зовет?

–  Обыкновенно. Словами, – ответила женщина и с легкой насмешкой посмотрела, как я влетел в дом…

ДЕПРЕССИЯ

Задул ветер, принес дожди. Мир потемнел, потерял краски, словно заболел. Крестьяне целыми днями отсиживались дома, доедая скудные запасы. Мне было совершенно нечем заняться. С утра я надевал старую кожаную шляпу с широкими полями, уходил к окраине деревни и смотрел на дорогу. Струи дождя все месили и месили ее, но ни одной новой колеи не узнала размокшая глиняная полоса между каменистых полей.

Обычно через час вода и ветер доводили меня до состояния, когда природа начинала раздражать, и тогда я возвращался в дом. Самые разные размышления посещали меня в эти часы на дороге, но ни одно из них не было радостным.

В то утро я простоял чуть больше, чем обычно. Я видел двух крестьянок, выходивших на промысел в дальние поля. Они возвращались с двумя крошечными узелками и едва ворочали ногами из‑за налипших комков грязи. И от голода, наверно. Это событие заставило время бежать быстрее, и я вернулся чуть позже обычного. Надежда, как всегда, сидела у окна, бездумно глядя на дождь.

–  Ну что? – тихо спросила она.

–  Ничего.

Я снял промокшую куртку, сапоги, сел в угол. Надежда ждала, когда за нами приедут погонщики и увезут отсюда. Она ненавидела деревню и всех ее обитателей. Ей хотелось поскорей уйти из этого места – места, где она узнала о своем полном и необратимом одиночестве.

Мы почти не разговаривали. Виноват был я ‑ не подумал сразу, как нужно начинать разговоры с ней, с учетом всего, что произошло. День, когда она смогла произнести первые слова, был для меня праздником. Впрочем, ничего существенного она тогда не сказала – просила пить, есть… Сначала она вообще очень много ела, восстанавливалась, потом аппетит ушел. А виноват был опять же я.

Мне так не терпелось поставить все на свои места, что я испортил дело спешкой. Она еще только приходила в себя, пробовала вставать, училась не пугаться крестьян с их грубоватыми манерами, пробовала свой голос – еще неровный, сиплый…

И тут меня словно прорвало. Я вылил на нее всю правду – как ушат холодной воды. Я рассказал про разоренные грязные города, про тайную власть аэроидов, про ржавые куски истребителей, разбросанные повсюду. Я начинал говорить об этом осторожно, как мне казалось, но Надежда ничего не отвечала, и мне приходилось говорить дальше, чтоб заполнить паузы, и буквально за день я выложил все, что знал, что думал, о чем догадывался. И про себя тоже почти все рассказал.

Надежда слушала и слушала, не говоря ни слова в ответ. Мне бы остановиться, проявить хоть каплю терпения, но я слишком долго и безуспешно искал такого собеседника и не справился с тем, что во мне накопилось.

Девушка замкнулась в себе. Впрочем, иного и ждать. не стоило. Вряд ли человек, оказавшийся, по сути, на пепелище своей родины, будет энергичным, деловитым и общительным.

Она не хотела говорить со мной. Она, наверно, не верила мне. И правильно делала. Я за это время наговорил столько, что меня, с ее точки зрения, легче было принять за сумасшедшего. Она верила только в то, что за нами должны приехать и забрать отсюда. Это ожидание стало единственным смыслом ее жизни. Пожалуй, Надежда считала, что, выбравшись из деревни, она увидит мир другим. Не таким, как расписал ей я. Возможно, она надеялась, что я в самом деле сумасшедший, которому нельзя верить ни на грош.

Я больше не лез к ней с разговорами, хотя в прошлом и умел выводить людей из депрессии. Пробовать на ней известные мне методики и тест‑программы казалось таким же кощунством, как советовать умирающему побольше движения и ярких впечатлений. Пусть теперь время попытается вылечить эту юную обожженную душу. Уж теперь я найду в себе достаточно терпения.

Больная Нога принесла обед. Еда в последнее время стала скудной, но я не жаловался. По всему было видно, что деревне сейчас тяжело. Надежда прожевала несколько кусочков вареной тыквы и больше есть не стала. Я без лишних разговоров прикончил ее порцию супа.

Потом она несколько минут бесцельно ходила от стены к стене. У меня кусок в горло не лез, когда я видел, как страдает в четырех стенах несчастное существо, ждавшее несколько сот лет и дождавшееся вот этого кошмара.

Она наконец остановилась и вдруг взяла в руки мой тесак, стоявший у стены. Осторожно осмотрела, попробовала на вес, поводила лезвием в разные стороны. Я внимательно наблюдал за ней.

–  Это зачем? – спросила Надежда. – Убивать людей, да?

–  Да, – кивнул я.

Она провела пальцем по корявому лезвию, и ее, кажется, передернуло.

–  А ты умеешь драться этой штукой?

–  Я все умею, девочка.

Мое сердце забилось сильней – неужели блокада прорвана?

–  Научи меня, – попросила девушка, смело посмотрев мне в глаза.

–  Чему?

–  Ну, вот этому. Разным приемам.

Я запнулся. Я не считал это нормальным – юная девушка, едва вернувшись к жизни, испытав страшное потрясение, вдруг просит научить ее пользоваться этим варварским кровавым железом. С другой стороны, нужно возвращать ее к активности любыми средствами. Хочет драться тесаком – пусть…

–  Но я не знаю никаких особенных приемов. Я просто умею хорошо двигаться.

–  Мне все равно. Я тоже умею двигаться. Научи. Я отставил тарелку, поднялся. Взял из угла короткую метлу, снял с нее веник, а оструганную палку протянул Надежде.

–  Начнем лучше с этого. Держи. Нет, вот так держи. Я начал объяснять. Про выпады, рубящие и колющие удары, про защиту и атаку. Незаметно для себя увлекся. Затем мы от слов перешли к делу. Надежда двигалась еще неловко, медленно, словно что‑то ее тормозило, но мне удалось разглядеть в ее пластике следы давних, полустершихся навыков. Давным‑давно, еще в той жизни, она, несомненно, проходила хорошую спортивную подготовку. Вряд ли, конечно, она занималась фехтованием, но ведь и меня специально не учили драться мечом. Умение владеть своим телом не скроешь – вот и все.

Самое главное – она на глазах переставала быть вялой куклой.

–  Все, я устала.

И вновь замкнулась, закрылась в себе. Села к окну и уставилась на дождь. Я перевел дыхание.

–  Завтра продолжим? – Конечно, – и ни слова больше.

На следующий день она поинтересовалась, как меня называть. Я чуть было не ответил по привычке «Безымянный», но успел придержать язык. Ведь у меня было собственное имя.

–  Олег! Меня зовут Олег.

–  Олег, – повторила она, оценивая незнакомое сочетание звуков, потом кивнула. – Хорошо, Олег.

Это было здорово – вновь слышать от другого человека свое настоящее имя. Так же необычно и восхитительно, как проснуться в этой дикой деревне под позывные радиостанции «Маяк».

Мы начали тренироваться с утра, чем сильно озадачили Больную Ногу, зашедшую прибраться. Надежда чувствовала себя лучше, она была почти весела и двигалась гораздо резвее вчерашнего. Я смотрел на нее – худенькая легкая фигурка, золотистые волосы, небольшой прямой носик. Но при всех этих трогательных деталях я не назвал бы ее милашкой или куколкой. Причина тому – взгляд. Сильный, тяжелый, словно вырывающийся из сопла газовой горелки. В этой девочке сидел крепкий стальной стержень.