Сожженная карта - Кобо Абэ

Я снова не отвечаю. Ночное небо, на котором дышит неон, водовороты людей, мчащихся к невидимой цели, праздник мрака лжебеглецов, которые не могут увеличить расстояние между собой и чужими, незнакомыми людьми больше чем на три метра, с какой бы скоростью они не неслись, имитация репетиции вечного праздника, повторяющегося каждый вечер. Подхожу к краю тротуара, чтобы остановить такси. Тасиро, забежав вперед, брызжет мне в ухо желтой слюной.

…Прошу вас, выслушайте меня… ужасная тайна… я видел… видел начальника отдела Нэмуро… я не вру… почему вы не слушаете… ваша обязанность найти начальника отдела… вы мне не верите?.. хотя бы и так, все равно обязаны меня выслушать… я видел… своими глазами видел, как шел начальник отдела Нэмуро.

Заметив огонек свободного такси, я поднимаю руку. Такси тормозит, резко сворачивает и, загрохотав, точно жестянка, останавливается, и я рывком открываю дверцу. Тасиро чуть ли не цепляется за машину, чтобы поехать вместе, но я не приглашаю его, хотя и не запрещаю сесть со мной.

Ужасно мрачный шофер. Когда я сказал, куда ехать, он не только ничего не ответил, но даже не кивнул, резко нажал на сцепление, без всякого сочувствия заставив старенький мотор закашляться. Если он, войдя через заднюю дверь «Камелии», скрылся в другом мире, то, наверно, так же как этот шофер, изо дня в день скребет осколками стекла по своим нервам… и если онможет терпеть такую жизнь, неужели же этот мир стал для него столь невыносимым, что не осталось другого выхода, как навсегда покинуть его?

— Я видел начальника отдела Нэмуро.

Очки Тасиро, который с беспокойным выражением смотрит на меня сбоку, начинают запотевать, — в машине жарко. Застывшее на морозе лицо оттаивает, я сразу же ощущаю опьянение. Под воздействием виски в крови забродили две с половиной бутылки пива.

— Надо было раньше об этом рассказать. Факт ведь очень важный, почему же вы до сих пор молчали?

— Не знаю, имею ли я на это право?..

— Право?

— Начальник отдела, которого я увидел на улице, показался мне совсем другим человеком… в его облике не было никакой отрешенности отшельника… наоборот, походка решительная, энергичная.

— Вы говорите — походка, значит, он шел?

— От неожиданности я испугался, так что даже дыхание у меня перехватило… в какой-то миг я хотел его окликнуть, но, увидев выражение лица, не осмелился… вправе ли я вмешиваться?..

— Широкая улица или узкая?

— Обычная… тротуар вот как этот.

— Вы не заметили, был ли он задумчив, озабочен?.. может быть, Нэмуро-сан только на первый взгляд казался бодрым…

— Нет, нет! Ошибиться было невозможно. Какое там озабочен, нисколько. Он шел с таким видом, будто наслаждался прогулкой.

— Тогда почему же он вас не заметил? Смогли же вы внимательно рассмотреть даже выражение его лица. Вам не кажется это странным?

— Была ужасная толчея. Время, когда кончается работа…

— Может быть, вы видели Нэмуро-сан со спины, шли за ним?

Тасиро, резко надвигая двумя пальцами на нос очки, которые он протер мятым платком, обнажил крупные зубы, белые, точно искусственные.

— Ну что вы меня подлавливаете? Разве я вам не сказал, что видел выражение его лица? Как бы мне удалось сделать это сзади? Как ни прискорбно, но я говорю правду. Когда человек говорит правду, не нужно придираться.

— Оставим это. Но скажите, почему все-таки вы его упустили?

— Как вам сказать?..

— Не посмели… вы все еще с почтением относитесь к нему?

— Вопрос в том, вправе ли я. Мы по своему усмотрению определяем человеку место, где он должен жить, а сбежавшему набрасываем на шею цепь и водворяем на место… мы видим в этом здравый смысл, но имеем ли мы на это право?.. кому разрешено наперекор воле человека решать за него, где ему жить?..

— Человек убегает оттуда, где жил, лишь для того, чтобы найти успокоение в каком-то другом месте. О какой уж тут сильной воле может идти речь? Лучше бы подумал об ответственности, долге.

— А может быть, освобождение от долга как раз и входит в его намерения?..

— В котором часу это произошло? В каком месте?

— Я вам уже показывал вырезку из газеты. Выходит, на тысячу человек один пропавший без вести… это, думаю я, очень серьезно… а если прибавить еще людей, которые фактически не сбежали, но хотят сбежать, — цифра будет ужасающей… пожалуй, в меньшинстве окажутся не сбежавшие, а, скорее, те, кто остался…

— Летом? Или уже наступили холода?

— Раньше нужно до конца выяснить вопрос, вправе ли я?..

— Отчаяние людей, которых он покинул, вам, по-видимому, безразлично? Вы, я думаю, еще не забыли, что брат жены Нэмуро-сан убит?

— Какое же это имеет отношение к отчаянию людей, которых покинули?

— Какого цвета костюм был тогда на нем?

— Когда утром в переполненной электричке я сжат со всех сторон настолько, что вздохнуть не могу, меня охватывает острое чувство страха. Со сколькими людьми, со сколькими десятками, сотнями людей, знакомых в лицо, сталкиваюсь я ежедневно, и мне начинает казаться, что в этом мире я имею четко определенное местожительство, но стоит присмотреться — и оказывается, что люди, плотным кольцом окружающие меня, все совершенно чужие, и этих чужих огромное большинство. Нет, все бы еще ничего, но по-настоящему страшно, когда электричка подходит к конечной остановке и…

— Может быть, вы все-таки скажете хотя бы, какого цвета был на нем костюм? Из-за вас мне придется действовать наобум, напрасно бить ноги.

— Да, простите, — тут же уступает он и, несколько раз с трудом проглотив слюну: — Цвет костюма… кажется… нет, он был, по-моему, не в костюме, а в плаще…

— Точно?

— В тот день… дождя не было… но погода была такая, что он мог вот-вот пойти. Начальник отдела всегда был человеком предусмотрительным… мы все даже смеялись над его дипломоманией — у него были водительские права, а кроме того, свидетельства радиста, стенографа…

— Зная я об этом.

— Все это, я думаю, связано одно с другим… чтобы не растеряться, когда остаешься один среди совершенно незнакомых людей… будь то в переполненной электричке, будь то в лабиринте незнакомых улиц…

— Цвет плаща?

— Самый обычный… коричневатый или зеленоватый, в общем, цвет плаща.

— Новый? Или заметно поношенный?

— Нет, не новый. Сильно поношенный. Я так говорю потому, что… на рукаве и воротнике были жирные пятна… да, вспомнил, это был тот самый плащ, который начальник отдела уже давно носил… он любил ремонтировать автомобили и часто вместо рабочей одежды надевал этот плащ и лез в нем под машину…

В тот же миг я приказываю шоферу остановиться. Темная широкая улица с редкими фонарями… сверкает красным светом знак, указывающий на ночные работы в водопроводном колодце, несколько касок, покрытых светящейся краской, монотонно повторяют без конца одни и те же движения.

— Вылезайте. Прочистите как следует мозги. Причина вам, должно быть, понятна, так что вопросов не задавайте.

— Откуда же мне знать? — Он сжался, готовый к сопротивлению. — Я собираюсь вам рассказать все, и прямо сейчас.

— Подумайте как следует, может быть, поймете. Ну, живо выметайтесь.

— Вы пожалеете.

— Хватит. Знайте, я этот плащ получил от его жены в качестве вещественного доказательства. Проспитесь, выпейте аспирина, придумайте вранье покрасивее и тогда приходите снова.

Сложив средний и указательный пальцы, я грубо ткнул Тасиро под пятое ребро. Он коротко вскрикнул, скорчился и, подавшись вперед, вывалился из машины, с трудом удержавшись на ногах. Обернувшись к захлопнутой дверце, он завопил:

— Я шел за ним! Я шел на начальником отдела!

Выхожу из машины, не доезжая до подъема к жилому массиву, где живет женщина. Заплатил за кофе, выпитый вместе с Тасиро, — это уж ладно, потом вывалил кучу денег в студии ню, по пьянке, наверно, а теперь еще раскошелился на такси… сколько же я должен взыскать на покрытие расходов?.. нужно, естественно, донесение, подкрепляющее их необходимость… вряд ли можно утверждать, что нет ничего достойного упоминания в донесении… даже напрасная потеря времени может чему-то научить… я думаю, мне удалось получить прекрасный ластик, чтобы в течение двух часов с потенциальным псевдобеглецом стирать неясные, ненужные линии.

Однако почти немыслимо занести этот косвенный урожай в объективное донесение, которое бы не потеряло ценности, выйдя из-под моего пера. Написать: что лжец признался в том, что ложь была ложью, все равно что ничего не написать. Когда я мысленно возвращался назад, в памяти отчетливо всплывали лишь голые белые ноги под стойкой… лишь ощущение, будто я впитываю их своей ладонью… но эта отдельная часть женщины не приводила меня к целому, и если бы я попытался завершить «фреску», то остальные части мог бы отыскать только там, за лимонной шторой. Точно мотылек, привлеченный световой ловушкой, я направляюсь к этому окну. Не имея никакого повода и в то же время не особенно задумываясь о том, что у меня его нет…